Страница 20 из 129
Дома, когда рука зажила, Иван Васильевич решил — необходимо, чтобы кожа на ладонях снова загрубела и покрылась мозолями. Иначе и на другом заводе он не выдержит пробы. Но как натереть себе мозоли, — Бабушкин не знал.
Еще две недели бродил он по городу без работы.
Выручили товарищи. Они привели Ивана Васильевича на тот же Брянский завод, но в другой цех — в инструментальные мастерские — и поставили мастеру четверть водки, чтоб он принял Бабушкина без «пробы».
Иван Васильевич первые дни боялся случайно столкнуться с тощим, плешивым итальянцем, но тревога оказалась напрасной: завод был большой, цеха растянулись на несколько верст, и мастера-итальянца он больше не встречал.
Бабушкин проработал недели две, и на его руках снова появились мозоли. Снова он стал настоящим слесарем, не боящимся никакой работы.
В первый раз, когда он на Брянском заводе сделал хитроумный, сложный штамп — одно из самых трудных заданий, — Бабушкин обрадовался, оглядел свои руки и, вспомнив мастера-итальянца, весело подумал: «Вот тебе и белийрючка!»
Уже через полгода после приезда Бабушкина в Екатеринослав местные жандармы почуяли, что в тихом, словно разомлевшем от палящего южного солнца, городе что-то изменилось. Раньше о стачках здесь и не слышали, прокламаций не видели, рабочие, встретив хозяина, торопливо сдирали шапки и почтительно кланялись.
А теперь — куда там! Волнения, беспорядки. Начальник екатеринославских жандармов, ротмистр Кременецкий, совсем потерял покой. Обленившиеся, разжиревшие жандармы тоже вынуждены были пошевеливаться.
Постепенно они установили, в чем дело. Раньше на екатеринославских заводах было всего три-четыре маленьких подпольных кружка, к тому же не связанных друг с другом. А теперь их стало гораздо больше.
А главное — какой-то неизвестный (одни шпики доносили, что его зовут Трамвайный, другие — Николай Николаевич) объединил все эти кружки. И название-то какое придумал: «Екатеринославский Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Видно, не лыком шит этот Трамвайный! Знает, что в Петербурге был такой же «Союз борьбы», организованный самым страшным «государственным преступником» — Владимиром Ульяновым.
Вскоре охранка арестовала двух членов «Союза», через неделю — еще одного.
«Нет ли среди нас провокатора?» — забеспокоился Трамвайный (так подпольщики называли Бабушкина).
Но потом он догадался, в чем причина провалов. Екатеринославские революционеры действовали слишком открыто, они не умели скрываться от полиции, не владели конспирацией. А без нее — пропадешь! Ведь жандармы так и рыщут по городу в поисках крамолы.
Иван Васильевич вспомнил, как в Петербурге Ленин, умевший обвести любого шпика, учил рабочих конспирации. Вот это были уроки! И сейчас, спустя много лет, Бабушкин живо помнил их.
На ближайшем собрании подпольщиков Бабушкин рассказал, как ловко ускользал от охранки Владимир Ильич.
— Петербург — побольше Екатеринослава, — сказал Иван Васильевич. — И трущоб всяких там видимо-невидимо. А всё же Ленин, как свои пять пальцев, знал все проходные дворы столицы. Бывало даже к нам, на окраину, за Невскую заставу приедет и спросит: «Ну, кто скажет, как отсюда быстро и незаметно пробраться на такую-то улицу?»
Мы много лет живем здесь, но не знаем, а он — приезжий — показывает: вот тут — проходной двор, тут — тупичок, но в нем тоже есть скрытный ход, а здесь — забор сломан…
Ленин часто шутил, что проходные дворы устроены специально для революционеров, чтобы помочь им удирать от шпиков.
— Придется, значит, и нам, как мальчишкам, примечать: где забор сломан и как в чужой сад тайком можно залезть! — улыбнулся один из рабочих.
Все засмеялись.
— А однажды Ленин придумал хитрую штуку, чтобы шпиков обманывать, — продолжал Иван Васильевич. — Очень простое и надежное средство. Стал он носить с собой в портфеле вторую, запасную шапку.
— Зачем это? — спросил я Ильича.
Он объяснил мне. Оказывается, как привяжется к нему шпик, Владимир Ильич скользнет в проходной двор и сразу достает из портфеля меховой треух — и на голову! А свою кепчонку — в портфель! Поднимет воротник пальто, ссутулится, сквозь проходной двор выйдет на шумную улицу и смешается с пешеходами. Попробуй узнай!
Шпик видит, что Ленин нырнул в проходной двор, подождет немного, чтоб Ильич не заметил его в пустом дворе, и туда же — шмыг! Выйдет на соседнюю улицу, ищет человека в серой кепке, а такого и нет! Исчез! Забавно бывает смотреть: кружится шпик на месте, то влево дернется, то вправо побежит, ну точь-в-точь как собака, потерявшая след.
Рабочие снова засмеялись.
— А из тюрьмы Ленин ухитрялся не только письма, но даже целые статьи присылать. Писал он их молоком, между строчек книги. Молока не видно. А подогреешь страницу на свечке, — всё и выступит.
Делал Ленин из хлеба специальные чернильницы для молока и макал в них перо. А как услышит подозрительный шум возле своей камеры, сразу глотает их. Сам он, шутя, писал из тюрьмы: «Сегодня съел шесть чернильниц!»
— Ловко! — восхищенно заулыбались рабочие.
— Нам, товарищи, тоже надо овладеть конспирацией, — продолжал Бабушкин. — Без нее — ни шага!
И Иван Васильевич стал учить рабочих многим приемам, выработанным опытными революционерами.
— Вот, например, — сказал Бабушкин, — у кого-то из нас назначено собрание. В окне той квартиры должен быть выставлен сигнал: кукла на подоконнике или, скажем, цветок или свеча, воткнутая в бутылку. Это значит: всё в порядке, можно входить. А как нужно приближаться к месту собрания, знаете?
Рабочие недоуменно переглянулись.
— Подходить надо обязательно по противоположной стороне улицы, — разъяснил Бабушкин. — Увидишь куклу или свечу в окне — входи! Нет условленного сигнала — значит, жандармы устроили в этой квартире обыск и засаду. Как ни в чем не бывало шагай себе мимо!
— Здорово! — воскликнул слесарь Матюха и в азарте даже хлопнул себя рукой по коленке.
— Каждый из нас, — продолжал Бабушкин, — должен всегда наблюдать: нет ли за ним слежки. Но если «хвоста» даже нет, — всё равно нельзя идти прямо на собрание. Надо сперва двигаться в другой конец города. Понятно? А еще лучше, если есть деньги, взять извозчика и поколесить по глухим переулкам. Притом наблюдай, чтоб за тобой не ехал другой извозчик… Может, на нем сидит шпик!
Возле проходного двора отпусти извозчика, а сам быстро проскользни в другую улицу. Ясно?
На этом собрании члены «Союза борьбы» решили впредь тщательно соблюдать конспирацию.
Сам Бабушкин давал им пример в этом.
Иван Васильевич вскоре перешел на нелегальное положение. Скрываясь от полиции, он часто переезжал с квартиры на квартиру. Однажды, почувствовав, что за ним следят, он покинул старое жилище и, по совету товарищей, снял маленькую комнату у пожилой, добродушной женщины, вдовы рабочего-доменщика.
Новый жилец был тихий, вежливый и аккуратный, не пьянствовал, не буянил, как прежний постоялец, и сразу понравился хозяйке.
Чечелевка, где поселился Бабушкин, — рабочая окраина возле Брянского завода — выглядела, как все рабочие окраины.
На рассвете здесь надрывался на все голоса хор заводских гудков, поднимая с коек, нар и топчанов невыспавшихся, изможденных людей, властно выталкивая их из лачуг и загоняя в огромные каменные корпуса цехов.
Потом Чечелевка надолго затихала.
В обед по узеньким немощеным улочкам торопились к заводским воротам ребятишки с узелками: несли еду своим отцам.
Вечером Чечелевка снова оживала: из цехов выливались потоки рабочих. Они растекались по халупам, усталые, но довольные. Кончился еще один проклятый день, можно хоть немного отдохнуть.
И сразу оживали кабаки, трактиры. Оттуда неслись разухабистые напевы «музыкальных машинок», ругань, пьяные крики.
Так, без всяких изменений, жила Чечелевка круглый год: летом и зимой, весной и осенью.