Страница 3 из 4
Город будто усвоил это нехитрое житейское правило и назло своим исследователям менял и обличия, и имена. Он жил, вбирая в себя все яркие приметы быстроменяющихся времён, движимый неодолимым стремлением к новизне.
Всем своим парадным фасадом он был обращён к будущему, ему нравилось меняться, выходить за собственные границы и прирастать ввысь.
Кто может провести растерянного туриста по подлинным камням, ещё помнящим Пушкина и Достоевского? В городе их почти не осталось, да и обычные экскурсоводы редко обращаются к этому случайному «почти».
А если обращаются, то оно целиком укрыто в городских задворках, в заброшенной непарадной части, от бесприютного запустения проходных дворов и полумрака чёрных лестниц, до забытых тупиков, в которых остановилась сама история. Там город пропитан памятью, населён тенями прошлого и бережно хранит следы и отметины пережитых лет.
Позже, когда мне случилось побывать в Европе, я убедился, что не для всех городов характерно стремление к обновлению. Я объясняю такую особенность Питера влиянием модернистского проекта, каким являлся проект переустройства общества и государства, пожалуй, начавшийся реформами Петра и задавший динамику всех грядущих масштабных изменений. Что уж тут говорить об эпохе Верхнего Мела, когда он обрёл ещё большую силу и глубину. Тот выдающийся период славился ещё и людьми, которые хорошо знали свой город и бескорыстно служили делу его прославления. В мои студенческие годы было немало кружков и секций, занимающихся изучением Ленинграда, помогающих жителям приобщаться к культуре города и его истории.
Я в то время состоял в секции экскурсоводов-любителей, где мне достался музей на Болотной улице. Это был небольшой музей, посвящённый событиям семнадцатого года, но важно было совсем другое – сама атмосфера музея. Его облик, его обстановка помогали переместиться не столько в революционную смуту, сколько в иное время, с иными людьми, с иными ценностями и интересами. Это непривычно волновало и увлекало, позволяло пережить совершенно необычные ощущения, которые очень хотелось разделить с пришедшими сюда.
Сегодня не осталось и следа от той ауры места, уводившей меня в зелёные пригороды серебряного века, в блоковскую «скуку загородных дач». Теперь здание бывшего музея передали детям, так было и в далёком семнадцатом, когда вместо семьи одного из руководителей компании «Зингер» здесь поселились юные воспитанники детского дома. В музейном особняке в настоящее время размещён детский исторический центр, и проходя мимо, я частенько слышу оттуда громкую музыку, очевидно отвечающую царящему там настроению сиюминутного праздника. Коридоры времён, по которым из этого здания можно было перенестись в тоскующий блоковский Петроград, закрылись и здесь, пожалуй, необходимо строго следовать известному житейскому правилу – никогда не возвращаться.
Как бы ни были дороги воспоминания о музее на Болотной и проведённом там времени, но всё-таки больший след оставил для меня исторический кружок профессора Койкова, специализировавшийся на пеших городских экскурсиях.
Мы, наверное, были самыми необычными и преданными своему делу экскурсоводами, излазившими все глухие и забытые городские задворки.
И верно, сейчас таких экскурсий не проводит никто. Мы, члены этого кружка, сами разрабатывали планы и маршруты наших экскурсий.
Самой памятной, наверное, была экскурсия, посвящённая ленинградской блокаде, где непосредственные участники событий сами рассказывали нам о том времени. Как правило, это были одинокие люди, у которых блокада отобрала родных и близких, и их никак не могла отпустить трагическая память о войне. Они легко шли с нами на контакт и, в этом смысле, тоже были участниками нашего клуба. Никогда не забуду, как в доме, соседствующем с Некрасовским рынком, хозяйка одной из квартир показывала нам на полу след от «зажигалки», оставшийся там со времён бомбёжки в блокадном сорок втором.
Для своей экскурсии я старался отбирать подлинные свидетельства былых времён, сохранившиеся вопреки всем социальным преобразованиям, всем перестройкам быта и городской среды. Здесь была не только символика царского Петербурга, но и множество иных артефактов, несущих на себе отпечаток прошлых эпох. Обычно экскурсанты живо реагировали на предметы и явления, которые, по их мнению, были безвозвратно утрачены. Такие, как полуразвалившийся деревянный домик, без фундамента и признаков жильцов, очевидно оказавшийся за Обводным по причине наводнения 24-го года, как настоящий керосиновый фонарь уличного освещения или мраморные доски, с указанием не только прежних названий, но и административно-территориальных частей, на которые был некогда поделён Петербург. Людям нравилось разглядывать сохранившуюся брусчатку или какие-нибудь солнечные часы, в которых непросто было распознать их истинное утилитарное предназначение. Но самой любимой находкой в моей экскурсии была слегка затёртая надпись «Трактиръ» в одном из дворов близ площади Тургенева.
Были у нас, конечно, и литературные и сугубо исторические экскурсии. Если принимать во внимание не профессиональных экскурсоводов, а только энтузиастов, то это занятие не являлось привилегией исключительно студенческой молодёжи. Среди экскурсоводов-любителей были люди весьма авторитетные, иногда даже известные. Таким, к примеру, был ленинградский литературовед, исследователь творчества Достоевского Сергей Владимирович Белов. Его прогулки по местам героев «Преступления и наказания» собирали большое количество народа и памятны многим. С некоторыми своим собратьями по увлечению я познакомился значительно позже, тогда, когда к нашим экскурсиям совершенно пропал интерес, и люди перестали приходить. Впрочем, и город тогда уже назывался иначе, и страна готовилась к перерождению, приспосабливаясь к новой морали, новым условиям жизни и иной среде обитания. Сами собой прекратились и наши городские экскурсии энтузиастов-любителей, ибо эпоха Верхнего Мела подошла к концу.
«…я этим городом храним…»
Не знаю, при каких обстоятельствах мне довелось почувствовать себя ленинградцем. Может, это случилось тогда, когда я приехал в Ленинград учиться и был по-юношески очарован питерским великолепием, может, когда вернулся сюда из армии и стал непосредственно участвовать в городской культурной и общественной жизни. А может, когда поселился на своём высоком этаже, откуда можно было видеть Исаакий и Петропавловку, а на праздники и памятные дни зажжённые ростральные колонны в мерцающих огнях фейерверков. Или всё-таки тогда, в детстве, когда впервые увидел Неву?
Не знаю, но, скорее всего, ленинградцем я стал, почувствовав в своей душе созвучность с городом, свою причастность к этому сложному явлению, именуемому для краткости – Питер.
Существуют в мире города, которые всецело принадлежат своим народам и странам. В них местный колорит доминирует настолько, что они способны взращивать в себе лишь то, что отвечает традициям, что соответствует почве и устоявшемуся укладу. И если тебе не случилось родиться и вырасти в этих местах, то здесь ты – навсегда гость, пришлый чужак, которому всё время необходимо помнить о своём второстепенном месте.
А есть города, которые в равной степени принадлежат всем, их, разумеется меньше, нежели первых, но они есть. Как тут не вспомнить о Венеции, Флоренции или Париже.
Но существует единственный город на земле, принадлежащий только тебе. Возможно, ты не сразу сможешь почувствовать в себе такую отрадную данность, но только здесь ты в состоянии обрести свою настоящую форму и нераскрытую суть. И дело даже не в метафизике места, о которой так подробно писал Даниил Андреев, а, скорее, такое становится возможным в силу вполне рациональных причин. Да, безусловно, этот единственный город – Санкт-Петербург, он не знает национальных и религиозных различий, не признаёт прав первородства, не терпит высокомерия и отчуждения, способен в любых обстоятельствах поддерживать и радовать тебя. Так, пожалуй, можно говорить и писать только о друге, друге, который всегда с тобой рядом или же постоянно живёт в твоём сердце, не оставляя тебя, как бы ты далеко не жил, и как бы надолго ты из него не уехал.