Страница 37 из 72
Доска с палкой оказались музыкальным инструментом или чем-то вроде того.
Звуки ударов, отозвавшись эхом в скалах, взлетели в вышину – сиди монах в оркестровой яме, Крыжановский сказал бы, что играют крещендо[85]. Только кто же возьмёт такого в оркестр, если с этой странной доской он заглушил бы всех музыкантов? Гомонящие вдалеке птицы замолкли, притих мычащий в деревне як. Только мерный возрастающий гул несся над горами. Члены экспедиции встали, обратив взоры на «музыкального» монаха.
Агпа остановился на пороге гостевого дома, недовольно буркнул что-то и уже громче сказал:
– Это созыв на диспуты! Если «коллеги» желают поглядеть на них, я могу отвести туда, но позже – сейчас вам греют воду в бадьях.
Первой купальню, что размещалась в отдельной выгородке, естественно, оккупировала фройляйн Шмаймюллер. Остальные принялись обживать дом.
Крыжановского же волновало иное. Но не ставшие уже обыденными игры разведок, замешенные на тотальной бдительности, а почти позабытые из прошлой жизни мечты о сказочном Тибете. Здесь, в богом забытой горной деревушке, пришло отчётливое осознание: сбылось то, к чему всю жизнь столь неистово стремился Александр Васильевич Харченко, и до чего так и не смог дотянуться всей своей жизнью! В дороге думалось о другом, потом была горячка боя, а сейчас, когда монах ударил в деревянный гонг – взяло и пришло: вот он, Тибет!
«Пожалуй, на время следует взять тайм-аут у профессии разведчика и отдаться любимой тибетологии», – решил Герман и настойчиво придержал за рукав агпу-заклинателя:
– Уважаемый, когда можно послушать диспут?
– Чтобы достигнуть вершины пирамиды, путь следует начинать с подножья, – глубокомысленно изрёк монах. – Вначале купальня, затем обед, а тогда уже диспут.
За обедом Герман не оставлял агпу вниманием, с его помощью восполняя пробелы в своём знании доктрины бон.
На стол подали местные яства. Растерянный Бруно Беггер потыкал в тарелку вилкой, извлеченной из складного ножа. На блюде перед антропологом высилась мучная пирамида высотой чуть больше дециметра.
– Это торма, – поспешил с разъяснениями Каранихи. – Пусть уважаемый саиб ест и ничего не боится. Это ритуальное кушанье, саиб-агпа обещал проводить нас в монастырь на диспуты, вероятно, поэтому…
Беггер гукнул, погрузил вилку в бок пирамидки.
– Было дело, меня угощали тормой в форме груди юной апсары[86], – пробормотал Кранихи. – А в форме треугольника, я думал, для изгнания духов…
Беггер, успевший отъесть бок пирамиды, на миг замер, но видно голод превозмог опасение насчёт злых духов, потому он махнул вилкой и насадил на неё кусок теста больше прежнего.
– Радуюсь, что у глубокоуважаемого саиба, не страдающего плохим аппетитом, торма не красного цвета, – продолжил мучить антрополога Каранихи.
– Цвет страсти, – вслух подумал Крыжановский. – Красная торма – нечто вроде приворотного зелья?
– Саиб прав, – довольно кивнул переводчик. – Я счастлив, видя, что глаза мудрого человека не ослеплены мельканием сансары.[87]
Тарелки с мучными пирамидами стояли перед каждым, но ел пока один антрополог.
«Приступим», – подумал Герман, отломил от пирамиды вершину и отправил в рот.
Все последовали примеру, и складные вилки застучали по блюдам. Каранихи ел ячменную кашу, прозываемую местными тсампой, отговорившись то ли праздником, то ли обетом, ибо пирамидки оказались начинены мясом. Меж тем Герман озадачился, откуда местные берут мясо, ведь им запрещается забивать животных, а случайные смерти – штука редкая. На мясо же никто не жалуется – сочное, молодое. Странно…
– Герр Шеффер, – покончив с едой, поднялся Краузе. – Думаю, самое время начать киносъёмку. В дороге расчехлять камеры ради пейзажей я не стал, но сейчас вы не будете против, если..?
– Больше того, – вытирая губы батистовым платком, сказал Шеффер. – Я попрошу дать и мне камеру. Будем снимать с нескольких ракурсов. Это будет первый в мире фильм о таинственном Тибете, посему его должно сработать с наилучшим качеством. С нашим немецким качеством…
…После обеда, выполняя обещание, агпа повёл путешественников в монастырь. Пошли не все: Беггер объявил, что у него больной желудок, Унгефух, с оставшимися на ногах Эдмондом, Фрицем и Вилли, отправились к грузовику за оборудованием, а Вилли, естественно, никуда идти не мог. На ритуалы бон пошли Шеффер, Краузе, Крыжановский, Ева и господин Каранихи.
Войдя в ворота монастыря, агпа молча указал в глубину двора, а сам уселся под высокой аркой, придвинул к себе стоявший рядом жестяной таз и перестал обращать внимание на гостей. Монах потянулся к мешочку на поясе и извлёк глиняный ком. Узловатые пальцы неспешно отщипнули толику и принялись мять, превращая глину в маленькую пирамидку. Пирамидка упала в таз, тут же монах вылепил новую, но лишь для того, чтобы она последовала за первой. Герман знал, что такими пирамидками обычно устилают пещеру, где отшельник собирается долгое время медитировать. Долгое время – это несколько лет. Так говорят…
Монах начал издавать горловые звуки и закатил глаза.
– Всё, его больше нет в нашем мире, – насмешливо сказал Шеффер и, громко топая, двинулся вперёд.
Несмотря на сжимающие монастырь скалы, двор оказался широк. В дальнем его конце на расшитой блестящими нитками подушке восседал старый монах в свободных одеждах и шапке, похожей на треснувший арбуз. От него слева и справа расположились по три монаха – глаза прикрыты, руки покойно лежат на коленях. Спиной к вошедшим, в прославленной позе «лотоса», сидел последний монах в балахоне цвета крови. Таким образом, сидящие образовывали окружность, в центре которой стоял молодой гелонг с почтительно склонённой головой и рассказывал собранию:
– …Долгие годы просвещенный Миларепа[88], по указу своего учителя Марпы, без посторонней помощи строил каменный дом и затем разрушал его, и снова строил – бесконечное число раз...
Каранихи стал вполголоса переводить.
– Также и мы, – продолжал молодой монах. – Собираем из битых кирпичей истину бон.
– Ты ошибаешься, – сказал громко сидящий спиной к европейцам. – Истина бон пришла в мир раньше иных истин. Все человеческие эмоции и поступки подобны хижине Миларепы. Да и сами люди. Они собирают истину из того, что есть под рукой. Потому я, Чётим, надзиратель, решаю – ты, ученик ошибся. И за ошибку понесёшь наказание.
«Похоже, диспут окончен, – с досадой подумал Герман. – Не иначе агпа специально так подстроил, чтобы мы ничего не услышали. Но каков хитрец! Ему бы с другим подобным хитрецом – товарищем Берия подискутировать, интересно бы глянуть – кто кого?»
– Согласны ли учителя? – меж тем вещал назвавшийся Чётимом.
Семь лам медленно закивали.
– Ученик!
Тот поднял голову и кивнул.
Двое монахов увели гелонга в черную глазницу храма.
– Куда его? – вырвалось у Германа.
Оказалось, господин Каранихи знает ответ:
– В библиотеку, во всяком случае, такова традиция. Ученик, проигравший диспут, уходит в библиотеку, где ему предстоит провести ночь за изучением предмета спора.
«Повезло юнцу, проиграй он спор тому же некстати помянутому товарищу Берия, наказание вышло бы несколько строже», – усмехнулся про себя Герман.
Оставшиеся шесть лам намеревались с достоинством удалиться, но не тут то было – дорогу им заступил широко улыбающийся Эрнст Шеффер. Своей позой и тем тоном, которым обратился к уважаемым учителям, он поразительным образом напомнил Фридриха Гильшера: высокомерие и властность с небольшой примесью вкрадчивости. Даже помощь переводчика не потребовалась – начальник экспедиции легко и непринуждённо убедил лам позировать перед камерами. Герман только изумленно открыл рот, в очередной раз поражаясь, насколько разным может быть этот человек. Дальнейшее вообще не поддавалось объяснению: Шеффер взялся распоряжаться как хозяин, то и дело раздражённо покрикивая на монахов, лишь только те делали что-то неверно. Из дверей монастыря выходили ещё монахи, но и они слушались пришельца, которого видели впервые. А Шеффер хотел одного – заснять на плёнку какой-нибудь из мистических ритуалов – неважно, какой, лишь бы оказался зрелищным.