Страница 13 из 81
За почерневшей, с завалившейся стеной церквушкой, шла забава. Встав кругом, человек пять мужиков в разномастной и драной одежонке швыряли друг другу почти бездыханного священника. В одном подряснике, простоволосого, с разметавшейся седенькой косицей и жиденькой бородёнкой.
- Ответствуй, поп, куды схоронил церковное серебро! – рычал какой-то рыжий детина.
- Не убоись тело убивающих, а устрашись на душу посягнувших, – тонко голосил несчастный батюшка.
Когда Крыжановский на всём скаку вылетел из-за угла, мужичьё замерло, а Максим с удивлением понял, что рядом нет Толстого.
«Где же ты, чёрт цыганский? Ни в жизнь не поверю, что…! Кто угодно, но не ты! Столько смертей повидать, чтоб теперь хамов испугаться!»
В толпу он врубился отчаянно и широко замахал саблей, не думая отводить чужие удары. Через минуту в живых остался лишь рыжий молодчик с медной серьгой в ухе, да батюшка, что кулем осел в углу.
Рыжий вынул из сапога багинет[56].
- Псина, душу вышибу! – сквозь зубы шикнул полковник.
Он замахнулся, но рука дрогнула, потому что сзади послышался злобный разноголосый рёв. Сабля завершила движение неровно: кусок щеки и ухо рыжего вместе с серьгой упали под копыта лошади.
Из незаметного, спрятанного в досках подпола выбирались разбойники (сомнений в том, кто это такие, теперь, не оставалось). Не меньше десятка, в руках – вилы, переделанные для боя косы остриями вверх, пара шпаг, попавших в лапы явно незаконно. Ни ружьишка, ни пистоля.
Лихие люди встали полукольцом, и вырваться Максиму можно было только тем же путем, каким пришел. «Ах, черт возьми!»
- Подлые fourrageures! – звонкий молодой голос раскрылся голубым куполом над черным пепелищем. – Прошу сложить оружие и сымать портки! Нынче великодушные господа будут вас пороть! Верно я решил, mon colonel?!
- Вполне верно, друг мой, – ответил Крыжановский облегчённо. От сердца отлегло: «Не ушел, не ушел, Американец! Тут он, вот стоит! Просто позицию для стрельбы выбирал, добрый король дикарей!»
Разбойники опешили. И прежде, чем успели на что-то решиться, грянули выстрелы. Семиствольный зверь проснулся и ринулся на охоту. Семь раз пули вкусили мясца, и семь тел бездыханными рухнули наземь. На ногах оставалось теперь только трое разбойников, да рыжий, ползая, пытался отыскать отрубленное ухо. Видно, дорожил серьгой.
- Не стреляйте, граф – позвольте прежде допросить этих бл…ей! – крикнул полковник и, глянув ненароком в сторону, обомлел: поодаль, у стены, лежали трупы - мужчина, три женщины и ребёнок.
- Ваши милости, не губите, Христа ради! – завыл, пресмыкаясь, рыжий. – Бес нас попутал, окаянных!
Остальные разбойники пали на колени и принялись вторить своему предводителю:
- Бес попутал!
Максим спрыгнул на землю и чеканной походкой двинулся к разбойникам.
- Чьих будете, трупоеды?
- Парчизаны мы… – проблеял рыжий.
- Кто-кто? – зло переспросил Крыжановский.
- Percnoptère[57], – невинно подсказал Толстой.
- Какие же вы партизаны!? Нехристи вы, коль посмели церковь спалить и поднять руку на батюшку! А этих несчастных - за что? – Максим указал на убитых крестьян.
Разбойники замолчали и потупились.
- Ну, что ж, придётся учинить кригсрехт[58]. Граф, у вас есть возражения? – полковник оглянулся на Толстого. Тот нарочито медленно заканчивал перезаряжать карабин. Эти действия содержали вполне однозначный ответ.
- Во исполнение приказа Главнокомандующего объединённой русской армией его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала Голенищева-Кутузова сих разбойников и осквернителей святынь, пойманных на месте преступления, надлежит покарать смертью, – произнося эти безжалостные слова, Максим смотрел поверх голов осуждённых.
Рыжий зарычал:
- А ты, барин, сам кто таков будешь, что приговоры берёшься выносить?
- Офицер, дворянин…просто русский человек!
- Мало кровушки народной попили, проклятые, – кликушествовал рыжий. - Ничё-ничё, скоро хранцузы до вас доберутся, сатрапы! – голос бандита окреп и стал зловещим, – грядёт уже инператор Наполеон и несёт в Рассею волю вольную, свободу от рабских цепей. И восстанет простой люд, и прокричит славу освободителю, и скинет иго кровососов…
- Вон из церкви, твари, не оскверняйте смрадом освящённую землю, – Максим стукнул рыжего саблей плашмя, а затем брезгливо отёр лезвие о пожухлую траву.
Разбойники гуськом потянулись с церковного подворья.
- Разбегайся, робяты! – внезапно взвизгнул рыжий, и прыгнул на забор. На нём и повис, получив в спину цельный[59] выстрел от Американца.
За остальными пули тоже гонялись недолго.
«Все кончено… Все… кончено…» – вяло думал Максим. После лихой рубки и последующей расправы с негодяями мысли его вязли и текли еле-еле. Он не замечал, что уже минуту пялится на то, что при жизни было крестьянским дитём. Толстому же давно следовало окликнуть компаньона, но он сам пребывал в похожем состоянии. Только глядел не на останки несчастных, а поверх пожарища – на искрящееся мокрое солнце.
«Хорошо, что этих maraudeures оказалось немного! Иначе мы бы лежали разделанные и поджаренные не хуже вашей смаженины!» - подумал граф.
- Спасибо, добрые люди, – послышался голос священника. Был он теперь на ногах и смотрел с неподдельной благодарностью. – Я – отец Ксенофонт, пастырь местного прихода.
- А где же ваша паства, святой отец? – поинтересовался Толстой. – Отчего население не стало противиться разбойникам? Шайка-то оказалась малочисленной…
- Кто противился, тех убили. Уж седьмица минула как эти упыри пьют нашу кровушку. Жители в большинстве ушли из здешних мест, а Ходышевы, – святой отец кивнул на перебитую семью, – прятались у меня, в подполе…
Сокрушаясь, батюшка покачал седой головой, а затем продолжил:
- Храм и другие дома разбойники ещё третьего дня спалили, в отместку за то, что я оклады с икон и утварь им не выдал. А сегодня снова нагрянули, проклятые, и давай меня пытать: куда, дескать, подевал серебро. А маленький Никитка в подполе возьми и заплачь… Ивана сразу порешили, а над бабами ещё глумились. А потом и мальца… багинетом… чтоб прекратил кричать, – из глаз священника покатились слёзы.
- Послушайте, отче Ксенофонт, а откуда взялась та ересь, которую нёс рыжий мерзавец, будто Наполеон дарует волю-свободу? – спросил Крыжановский.
- Это Федька-ирод – тот, рыжий! Из дезертиров он. Появился в деревне, собрал таких же, как сам – без царя в голове, и давай народ смущать, против помещика местного настраивать. А он-то, помещик Сильвестров, душа-человек, в ополчении воюет. Его усадьбу разграбили первой. А ересь Федькина – от Антихриста. Федька – он ведь пришёл из французского плена, отпущенный.
- Наполеоне Бонапарте, что ли, Антихрист? – подал голос Толстой.
- Сын мой, вижу, что ты духовно слеп. Даже не спрашиваю, когда в последний раз посещал Храм Господень и когда слышал проповедь, – с суровостью ответствовал отец Ксенофонт. – Да будет тебе известно, что Православная церковь ещё пять лет назад с амвона провозгласила Наполеона не Антихристом, но предтечей его. Сегодня же об этом говорят повсеместно: Наполеон – Зверь о семи головах, на коих начертаны имена богохульные. И о десяти рогах, облечённый великой властию, как о нём написано в Откровении святого Иоанна Богослова. Наполеон – первый Зверь, что ведёт за собой другого зверя – того, чьё число 666. Ты бы хоть иногда голову задирал, да на небо поглядывал, раб Божий. А то не возьму в толк, как вышло не приметить вверху хвостатой звезды[60]. Сие ведь прямое знамение антихристова пришествия.
Американец ухмыльнулся, бросил взгляд на Крыжановского и снова спросил священника:
- А кто же тогда сам Антихрист?
- Того не ведаю, – опустил глаза священник. – Личность его пока сокрыта от мира. Если верить Откровению, это – некто тайный, действующий через первого Зверя и имеющий власть вместе с ним. Сдаётся мне, что Антихрист разносит идеи, выплавленные в адском горниле кровавой французской революции. Теперь эти идеи каким-то непостижимым образом оказались здесь, в центре России-матушки, на устах непутёвого крестьянского сына Федьки. И ведь не стал, вражина, каяться перед смертию - значит, не узрит теперь царствия небесного. Сам так выбрал, – отец Ксенофонт вздохнул и перекрестился.