Страница 11 из 81
«Иранский шашмир или турецкий клыч, – моментально определил граф, несмотря на всю свою буффонаду[44] неплохо разбирающийся в холодном оружии. - Нет, пожалуй, все-таки шашмир: клинок чуть массивнее и тяжелее, чем у клыча, хотя более узкий, с плавным изгибом. Сабля для рубки и для укола. Optima! В верхней части рукоять отогнута под прямым углом, британцы называют такие levée».
- Семнадцатый век, не так ли?
- Точно! – воскликнул с удивлением Максим. – Клинок выкован из дамаска, и это действительно позапрошлый век. Но эфес и ножны заменены пять лет назад Буте. Отец сделал ему заказ за год до своей кончины.
Хозяин Версальской оружейной мануфактуры, чьё имя упомянул нынешний владелец сабли, почти превзошёл безымянного мастера семнадцатого века. Золочёную рукоять украшали эмаль и рубины, навершием гарды служила голова грифона с сапфировыми глазами. На крыже[45] красовалась латинская надпись: «Pro fidem et honor![46]»
Максим прикрыл глаза и вспомнил слова отца, сказанные при вручении сабли:
- От «крыжа» пошла наша фамилия. И, коли не будешь знать, как поступить - прочти то, что на нём написано.
С тех пор прекрасное оружие уже успело отведать крови. Иногда Максиму казалось, будто оно само кидается на врага и с тихой грустной трелью сносит головы. Тяжелая верхняя часть клинка, так называемая елмань – маленькая хитрость, подсмотренная у турок, многажды доказывала эффективность в бою. Шведские каски и кирасы разбивались тяжелой елманью. Французского же тонкого послевкусия клинок пока ещё не знал.
- Вы, я вижу, тоже не с пустыми руками отправляетесь в путь-дорогу? – отвлёкся от любимой сабли Максим.
На прихлопнутую крышку сундука вспрыгнул не удостоенный прежде внимания графский саквояж. Его содержимое, как и следовало ожидать, безупречно соответствовало вздорному духу и опасному образу жизни Американца. Каких только изрыгающих пули приспособлений там не было!
- Да у меня так, по мелочи, – объяснил Федор. – Самые любопытные экземпляры в багаж не влезали!
Из саквояжа на свет появились: безотказный кремневый пистолет, родившийся в парижской мастерской, принадлежащей семье Ле Паж, и еще один – весьма похожий, но чуть более облегченный образец; цельнометаллический шотландский пистолет работы Мардоха Дунского года эдак одна тысяча восьмисотого; морской британский, напоминающий «пищалку», прозванную на родине «пушкой королевы Анны»; пара-тройка безынтересных и незамысловатых казнозарядных пистолетов и двуствольный кремневый, чрезвычайно крупного калибра – Максим взглянул на клеймо – «Лондон, Дюрс Эгг». Все перечисленные экземпляры представляли примерно половину содержимого саквояжа.
«Тяжёлая, однако, сумочка», – подумал Крыжановский.
- Что же, mon ami! – вздохнул Толстой, внимательно наблюдавший за реакцией полковника. – Вижу, впечатления на вас я не произвел!
- Ни одного имени русского, – поморщился Крыжановский. – Лишь немцы поганые!
- Да ну? – изумился Толстой. – То-то я гляжу, в вашем coffre собраны исключително московские да тульские заводы!
Крыжановский только собрался возмутиться, но тут последовало еще более невежественное замечание.
- И вообще, – нарочно хмыкнул Толстой. – Вы что, помешались на саблях? Самое достойное оружие, можно подумать!
Недовольно прищурив глаз – еще бы! Коснулись любимого предмета! – Крыжановский сказал, как пропел:
- А вы прикáжете ворочать теми ужасными шпагами, что одарило нас командование? Или убивать на расстоянии, зная, что от пули нет защиты?
Глаза Толстого зло сверкнули – бретер в его нутре был едва ли слабее дворянина.
- Вы намекаете на ваш девиз? – спросил он. – Honor, дорогой друг, позволяет мне одинаково легко бить человеку в лицо кулаком, колоть шпагой или стрелять из пистоля! И разница лишь в том, что в Империи пистоли традиционны! Как вы, наверное, знаете, вызовщиком почти всегда являюсь я сам! Значит, оружие выбирает мой визави[47]! Значит…
… Значит, – перебил его Максим, – примите подарок, уж не побрезгуйте, граф. Мало ли, пистолет откажет. А клинок – никогда! С этими словами он протянул Американцу ту замечательную саблю, что первой появилась из дорожного чемодана.
Граф принял её, одарил Максима искрой во взгляде и, раскрыв свой саквояж, сказал просто:
- Выбирайте.
Полковник взял себе оба «ле пажа».
- Простите, mon ami! – сказал граф, улыбаясь и прижимая руку к сердцу. – Я запомню: Le autel et l'ho
- La religion[48]! – поправил Крыжановский.
На пороге Толстой сказал: «Как вам угодно!», и оба вышли под набухшее дождем вечернее небо.
Через дорогу они сразу же приметили известного своими пьяными штуками генерал-майора Семенова, поддерживаемого в устойчивом положении усилиями ординарца. Последний, безусый ещё мальчишка, что есть сил пытался не пускать начальника в земляную избёнку, где, как было известно Максиму, квартировала семья маркитанта. Генерал зычно ревел и ломился в бревенчатую дверь, натурально походя на медведя – неуклюжего до времени. Дверь не поддавалась – видимо изнутри подперли чем-то тяжёлым.
Завидев вышедших на крыльцо дуэлянтов, Семёнов тут же оставил избу и стал радостно размахивать в воздухе ручищами, чем ещё больше напомнил косолапого. Адъютант облегчённо вздохнул.
Толстой поморщился и тихо обратился к Максиму:
- Теперь его превосходительство будет говорить глупости, а моё сиятельство станет отвечать. Прошу вас, полковник, не придавайте этому значения!
- Что же вы, Василий Игнатьевич, – много громче обратился Толстой к подошедшим, – все еще не отправились к madam douce?
- Mon ami Fedoras! – вскричал генерал радостно, а Толстой зло шепнул: «Сам ты «федорас»!»
- Mon ami Fedoras! – повторил бригадир и прослезился.
Он безуспешно пытался схватить руку Толстого, но тот ловко уклонялся, делая вид, будто указывает дорогу. Куда дорогу и зачем, несущественно.
- Граф! – тихо сказал Крыжановский, – если он вам сейчас скажет какую-нибудь колкость, не смейте и думать, чтобы сделать вызов!
Толстой отвлекся, а генерал, воспользовавшись этим, поймал его ладонь.
- Ешута!
Ординарец испуганно вздрогнул.
- Ешута! – заорал генерал громче прежнего. – Граф! Требую окончания историйки!
- Давайте в следующий раз! – ответил Толстой, высвободил, наконец, руку и кисло возразил:
- Окончания попойки, а не историйки вы требуете!
- Позвольте, граф! – запротестовал Семёнов. – Анекдот хорош концом! Без концовки – это и не анекдот вовсе!
- Ну, хорошо, monsieur, – ядовито прошипел Толстой и открыл, было, рот, чтоб окончить историю.
- Граф!
Толстой закрыл рот.
- Граф, – повторил Крыжановский, – смею предположить, с прошлого раза финал истории изменился?
- Да, полковник, – смиренно ответил Американец, хотя блеск в глазах отвергал малейшее смирение, и повернулся к Семёнову.
- Право, генерал, уже пора домой! Какое вам дело до госпожи Ешуты? Ну, лежала и лежала[49] – таких красавиц всегда было вдосталь еще со времен Александра Великого!
- Или раньше, – пробормотал бригадир.
- Конечно, раньше! – кивнул Толстой. – Пойдемте, я провожу вас! Эй, прапорщик! – махнул он ординарцу, – Ну-ка, подставляй плечико!
Крыжановский остался дожидаться посреди улицы.
- Куда-то денщик ваш помчался, – пробормотал возвратившийся Толстой, – право слово – чистый заяц, только пятки мелькали.
- Илья? – удивился Максим. – Вот уж не знаю! Куда бы ему направиться? Обычно сиднем сидит в избе, добро сторожит.
Толстой сделал вид, что задумался.
- Куда бы вы пошли, граф, – продолжал Максим, – если бы были лакеем, а ворчливый барин убрался посреди ночи? Куда?
- О, mon ami! – хохотнул Толстой. – По-моему, ваш отрок слишком молод для этого!
Хотя Крыжановский и говорил, что не терпит гусарщины, но не удержался – улыбнулся: уж слишком забавное зрелище представилось – денщик в борделе! Смеющиеся женщины, мятые гусарские доломаны[50], небрежно сваленные на диван, дым над биваком – видно аж в столицах, и посреди этого разгула – Ильюшка-отрок. Зрелище – нелепее представить сложно!