Флотоводец

Принимая на себя ответственность по решению вопросов, Николай Герасимович всегда спрашивал мнение штаба и практически всегда соглашался с ним. Такой стиль работы командующего — действовать через штаб, опираться на него, очень импонировал всем нам, повышалась наша ответственность, мы понимали, что работаем не впустую и подвести командующего не имеем права.

К 17.30 я всегда был готов доложить командующему обо всем, что случилось за день. В 18.00, как бы ни было сложно, Николай Герасимович убывал из штаба, предоставляя нам возможность работать по своему плану. Оперативному дежурному он звонил редко, но мы знали, что при необходимости ему звонить можно в любое время. Этим мы были избавлены от мелочной опеки, действовали самостоятельно, проявляя больше творчества и инициативы.

Обстановка на театре в то время была сложной и практически не отличалась от предвоенной 1941 г. Шла война в Корее. Много сил приходилось затрачивать на поддержание соединений и частей флота в должной боевой готовности. То и дело нарушались наши воздушные границы, и мы не всегда успевали реагировать на это. Были пробелы в системе берегового наблюдения. Приходилось бдительно следить за всеми группировками американцев, особенно авианосными. При входе авианосцев в Японское море нам предписывалось поднимать свою авиацию. Кроме того, на флоте шло большое строительство ряда пунктов базирования, значительно расширялась и совершенствовалась инфраструктура театра. Реализовывалось то, что было задумано еще перед войной самим Николаем Герасимовичем Кузнецовым, Исаковым, и утверждалось на самом высоком уровне. Много дел было в Порт-Артуре, куда приходилось неоднократно летать.

Большое внимание мы уделяли подготовке сил к фактическим действиям на море, проводили много учении, стрельб, часто ходили в море. В такой обстановке Николай Герасимович нарушил указание Главного морского штаба по запрету артиллерийских стрельб главным калибром крейсеров. Это запрещение ввели несколько лет назад после тяжелого происшествия на крейсере «Молотов» Черноморского флота, когда в экстремальной ситуации во время пожара в одной из башен трюмный, предотвращая взрыв, затопил погреб и зарядное отделение. Погибли люди. Вывод, к сожалению, был один — запретить стрелять. Но корабли должны стрелять. Их подготовка у нас шла методично, целеустремленно и давала хорошие результаты. Москва, конечно, узнала потом, что мы нарушили запрет, готовился большой шум, зачастили на флот проверяющие, но в конце концов для нас и лично для Кузнецова все прошло безболезненно. Ну а дело от этого только выиграло.

Шло время, уточнялись задачи. Как-то мне выпало докладывать новый оперплан маршалу Малиновскому. Перед докладом я зашел к командующему Приморским округом С.С. Бирюзову. Это был крупный военачальник, прошедший войну, с очень светлым умом, контактный. Хорошо понимал роль флота и внимательно относился к его проблемам. Докладываемые мной документы недавно были согласованы с его штабом, и у него не было сомнений, что все пройдет гладко. У меня же было несколько вариантов доклада, и я, видя, что Малиновский не доволен длинными, очевидно, не совсем удачными докладами моих предшественников, решил избрать самый короткий вариант. Маршал несколько удивился, когда я произнес: «Доклад закончен». Он стал уточнять ряд положений плана по существу и деталям. После моих докладов и обоснований спросил, откуда я так знаю «сухопутные» детали театра, на что пришлось ответить, что здесь я плавал на лодках с 1932 г. и, отстаиваясь в различных бухтах, много ходил по берегу. Только тогда он утвердил наш план.

Уровень работы штаба флота определялся, безусловно, высокой подготовкой офицеров и адмиралов, которые служили вместе со мной. Это были А.В. Кудрявцев, И.В. Силаев, Е.П. Збрицкий, М.С. Клевенский и многие другие. Каждый обладал индивидуальными положительными качествами, а собранные воедино, они давали те мысли, без которых нет никакого начала в малых и больших делах. Работа штаба была стабильной и определялась, конечно, бережным отношением командующего и моим к рабочему времени офицеров и распорядку дня в штабе.

Были у нас и серьезные ситуации. Как-то вечером, прибыв домой со службы, я услышал отдаленный глухой взрыв. Зная, что по плану ничего такого не должно быть, я позвонил оперативному дежурному, тот доложил, что обстановка уточняется. Не ожидая уточнений, я убыл на КП, где уже стало известно, что произошел взрыв на минном заградителе «Ворошиловск», возник пожар и вода поступает в корпус. Немедленно мной были даны команды на действия всех служб флота, в том числе и на развертывание госпиталя. К прибытию комфлота пожар фактически был потушен, прекращен доступ воды в корпус корабля.

Прибыли на пирс. Картина была очень тяжелая, кроме того, что пострадал корабль, причал, постройки, здания, пострадали люди. Командующий спокойно поговорил с людьми, которые заканчивали ликвидацию последствий, оказание медицинской помощи и сказал мне: «Назначаю вас председателем комиссии по разбору данного происшествия».

А дело было в следующем. Корабль, загруженный минами, стоял у причала. Шел обычный день, и по распорядку дня была демонстрация кинофильма. В это время из-за неправильных действий личного состава появился крен — внутрь корабля стала поступать вода. Специалисты разбирались сами, тревога объявлена не была. А крен продолжал увеличиваться. Через некоторое время одна из мин, которая была закреплена ненадежно, сорвалась с места и стукнулась о другую. Начался пожар. Только тогда был сыгран сигнал тревоги и вызваны пожарные машины гарнизона. Самая драматическая ситуация возникла тогда, когда первая пожарная машина въезжала на пирс, в этот момент и взорвалась мина. Получился направленный взрыв, как раз в сторону этой машины. Все люди в ней погибли. Пострадали и другие, но заградитель остался па плаву.

Я начал расследование. А из Москвы уже летела комиссия морского министра, которую возглавил адмирал П.С. Абанькин. В то время из Москвы даже самолетом добирались долго — 3–4 суток. Наша флотская комиссия работала оперативно и по-деловому. Людей погибло много, налицо халатность, а с другой стороны, в то время допускалась большая вероятность вражеской диверсии, то есть потеря бдительности, что каралось жесточайше. Тяжелые тучи сгустились над командованием флота. Подогревали напряженность и недруги Кузнецова требованием судить командующего, начальника штаба, многих других. В этой обстановке Николай Герасимович внешне был предельно спокоен. Первое, чего он добился, — полной ясности, что по линии МГБ ничего нет. Это сняло многие вопросы. Далее он телеграммой доложил прямо Сталину о случившемся и через Поскребышева уточнил реакцию. Поскребышев сказал, что реакции не было. Сталин молча расписался, что означало — информация принята и вышеуказанную телеграмму подшить в дело. То есть все должно обойтись комиссией и мерами морского министра.

Мы окончили работу незадолго до ее прибытия, и я доложил Н.Г. Кузнецову выводы. Он был удовлетворен и сказал мне: «Материалы нашего расследования никому не показывайте. Я сегодня с товарищем Малышевым убуду в Большой Камень и буду там работать. А Абанькину передайте, когда он закончит, я его приму». И командующий улетел.

Московская комиссия приступила к расследованию самостоятельно. Как только она окончила работу, я позвонил Н.Г. Кузнецову, и он назначил время приема Абанькина. Наступил назначенный час. Еле сдерживая негодование, тот зашел к комфлотом… а через три минуты вышел. На следующий день комиссия улетела.

В этой очень тяжелой истории Н.Г. Кузнецов прежде всего думал о людях, принимал все меры, чтобы не было напраслины, чтобы не пострадали невиновные. К сожалению, и у Абанькина, и у его комиссии были другие намерения.

Комфлотом и я были наказаны и получили по строгому выговору от морского министра. Был снят с должности начальник минно-торпедного управления, условно осужден командир, у которого был перебит позвоночник. Были наказаны и другие должностные лица.