Страница 48 из 51
Деникин релятивно перечислял захваченные германскими войсками русские города. Корнилов сухо остановил своего заместителя. Его понимающий и одновременно укоризненный взгляд как бы напомнил Деникину о неуместности подобных высказываний.
— Даже взяв Екатеринодар, — сказал Романовский, — мы вынуждены будем распылить силы, охраняя город. Распропагандированное большевиками население, безусловно, враждебно нам. Я уже не говорю о потерях во время уличных боев. Узкие улицы, каменные ограды и строения — удобный баррикадный профиль.
Корнилов смотрел в окно. Отсюда было видно поле сражения и город — близкий, но недоступный.
Заговорил Филимонов, он по своему обыкновению искал «золотую середину» и уклонялся от прямого и искреннего совета.
— Я поддержал бы мнение Ивана Павловича. В свое время мы вынуждены были отдать город, предвидя неизбежность уличного боя. И, кроме того, опасности, коим мы подвергли бы гражданское население…
— Вы думаете, так же поступят большевики? — перебил Корнилов.
— Мнение Ивана Павловича…
— Мнение Романовского мне известно, — нетерпеливо, во второй раз, перебил Корнилов, — аналогии же не в вашу пользу, господин полковник. Гражданское население, с которым вы непростительно гуманничали, оказывается, не оценило ваших высоких моральных качеств. Что думаете вы, Михаил Васильевич?
Алексеев пытливо посмотрел на командующего. Он понял, что тот ищет поддержки в столь тяжелый для него момент.
— Город надо взять, — сказал он, — только штурм отложить до первого апреля. За сутки войска отдохнут, и могут подойти на пополнение казаки.
Марков, до этого похрапывавший у плеча Романовского, поймав последние слова Алексеева, проснулся, откровенно зевнул.
— На клич Палея, казаки! Не налетят со всех сторон…
Корнилов пристально и недовольно оглядел его. Марков выпрямился, быстро протер глаза.
— Извините, ваше высокопревосходительство, разморило, двое суток не спал. Какое-то физическое и умственное изнеможение. Но казаки не придут, ей-богу, не придут, я их знаю. Тугой народец. На клич Палея, казаки…
— Ваше мнение? — строго спросил Корнилов.
— Облачиться в чистое белье и… наступать, — сказал Марков уже серьеано, сознавая ответственность сказанного. — Оборона, отступление погубят нас. Не дай бог дать им почувствовать нашу слабость. Только вперед и вперед!
Корнилов благодарно кивнул Маркову, поднялся.
— Итак, решено. На рассвете первого апреля мы повторим атаку всеми силами. Иван Павлович, в резерв оттяните партизанский полк. Я лично поведу его в решительную минуту, — он задумался, тихо добавил: — Если бы только жив был Неженцев…
Совещание оставило в душе Гурдая тягостный осадок. Задумчивый, он покинул штаб.
Обрусевший татарин, старожил этих мест, рассказывал двум гимназистам из команды связи историю старого генерала Бурсака:
«…провинился тот генерал Бурсак. Выехал сюда с одним верным человеком — денщиком. Выпили они четверть водки, закусили. Сказал генерал денщику: «Должна принять меня Кубань-река, хотя и провинился я перед всем государством». Просил его денщик-казак: «Не кончайте жизнь свою, ваше высокое превосходительство, лучше давайте поскачу я в город, в монопольку, привезу еще одну посудину, выпьем и закусим». Заплакал Бурсак, поцеловал казака. «Нет, — сказал он, — раз решил — значит сделал; на то я и генерал, а не собака». Синим башлыком завязал глаза жеребцу, сел на него, плетью раз-раз и вниз. Денщик, хотя и пьяный был, за ним кинулся. Денщик кое-как выплыл, а генерал погиб. Когда прискакали из лагерей (лагери вон там были), вытащили казака наполовину только живого. «Ты сшиб генерала?» — спросили его. «Нет, — ответил он и заплакал, как маленькая девочка. — Устроил генерал скачку, хотел Кубань пересигнуть и поломался вместе с конем и шашкою». И увидели все, несет генерала Бурсака Кубань, будто копицу соломы. Не приняла, выходит, его река, ко дну не подпустила. Отсюда и место это с тех пор стали называть «бурсаковскими скачками». Л фермы молочной тут тогда не было. Позже ее немец выстроил и только недавно перед войной продал ее обществу, а сам в Германию уехал».
Гурдаю отдаленно припоминалась путаная бурсаков-ская легенда. Татарин, отнюдь не смущенный его присутствием и тем, что гимназисты вскочили, не меняя тона, докончил рассказ. Свернув тоненькую папироску, покричал что-то наезднику-черкесу, гонявшему на корде молодого жеребчика.
Отчетливо гудело тяжелое дальнобойное орудие, добрасывая перелетные снаряды почти до Елизаветинской. Над обрывом, расстелив бурки, совершали вечерний намаз текинцы. Обратившись к востоку, они молитвенно воздевали к своему мусульманскому богу натруженные войной руки. По береговой дорожке неторопливо подвигалась пароконная повозка, запряженная серыми лошадьми. Очевидно, вывозили убитых, им уже было не к спеху.
К Гурдаю тихо подошел Деникин.
— Хороший вечер, — тихо сказал он.
Кубань катила почерневшие воды. В конце крутой тропки, выбитой порожками, колыхался плоскодонный челн, подвязанный цепью. Лодку наполовину затопил дубовый карч, с отрубленным топором верхом.
— Население вашего города ведет себя несносно, — как-то обидчиво сказал Деникин, — это чрезвычайно волнует Лавра Георгиевича. Вы замечаете? От него половины не осталось.
— Гм, — Гурдай пожевал губами, не найдясь что ответить на это брюзжанье.
— Мы слишком быстро забываем обиды, Никита Севастьянович, — сказал Деникин. — Малейший поворот счастья, пофортунит, как говорится, и — благорастворение воздусей, мирное житие. Мы зачастую забываем о необходимости возмездия, жестокого возмездия. Мало быть завоевателем, надо сделаться твердым правителем. Умеем ли мы, солдаты, хорошо управлять? Нет. Твердость, жестокость — вот методы. Народ издавна привык к нагайке, к топору… Даже ваш земляк Кулабухов — православный священник, с которым мне пришлось по-; беседовать, — настроен именно так.
Гурдай наклонился к Деникину.
— Собственно говоря, Антон Иванович, чувства, изложенные вами, — губернаторские, я бы их назвал, чувства — в какой-то мере привиты нам издавна, нам, охранявшим престол и отечество на гражданском или военном поприще. Теперь только, по моему разумению, необходимо их углубить, Антон Иванович. Углубить и основательно укрепить, так укрепить, чтобы уже не шатались. Нисколько не шатались, Антон Иванович.
— Да, да. — Деникин коротко посмеялся, закашлялся, — видите, все же никакие микстуры не помогают… Кажется, к вам, Никита Севастьянович?
— Карташев? — воскликнул Гурдай. — Полковник Карташев.
Оказывается, это он ехал по береговой дороге.
Карташев, сойдя с повозки, медленно приблизился к ним. Сквозь марлю, обмотавшую голову, просачивалась кровь; глаза глубоко ввалились, губы растрескались и почернели, забинтованная правая рука была подвязана обыкновенным солдатским пояском.
— Что с вами? — спросил Гурдай, торопливо подходя к Карташеву.
— Со мной — ничего. Но там… ваш сын, Никита Севастьянович… Марковцы обнаружили его при взятии артиллерийских казарм.
Гурдай, пошатываясь и неуверенно ступая, направился к повозке, прикрытой куском орудийного брезента…
На следующий день, под натиском кубанской конницы Кочубея, Эрдели отводил расстроенные полки. Обогнув поле боя, Покровский скакал к ставке в сопровождении небольшой группы всадников.
С ним были неизменный Самойленко, послушный и почтительный адъютант, Брагин, сумевший уже отличиться в бою и заслуживший поощрительный отзыв самого Эрдели, и конвойная группа кубанцев.
Покровскому часто попадались повозки с наваленными на них ранеными. Опытным глазом военного он подмечал крайнюю усталость и трагическое безразличие, словно написанное на их ввалившихся щеках, на резких линиях, округливших сухие рты.
Покровский внутренне радовался поражению. Оно в известной степени оправдывало его, когда-то побежденного этим же противником.
Покровский спешился у конюшни и пошел в домик.
Узкий коридорчик, переделивший штаб, как бы сдавливал плечи. Покровского бесцеремонно толкали хлопотливые офицеры. В штандартной, откуда вынесли знамя к крыльцу, перевязывали хмурого Казановича. Какой-то человек в погонах подполковника ожидал очереди. Он стонал, судорожно уцепившись за перекладины носилок. Казалось, тело его вздрагивало от сдерживаемых рыданий. На полу в изобилии валялась серая клейменая обшивка индивидуальных пакетов. Миловидная сестра, та, которая грызлась с офицерами в Елизаветинской, безразлично, будто поссорившись с кем-то, сидела на подоконнике, пощипывая кусок хлеба и бросая крякающим под окном уткам.