Страница 45 из 51
— Ну, чего? Опять скандалить?
— Зря посылал меня тогда, видишь?
Оттого что изможденное лицо Егора носило следы не только физических, но и моральных страданий, Барташу захотелось успокоить его. Он переменил тон.
— Пока ничего не вижу, Егор. По-моему, скоро уж и подниматься надо.
— Сегодня вздумал — поднялся, не дали. — Мостовой прислушался к явно нарастающему орудийному гулу: — Тяжелые? Они?
— Нет, мы из Новороссийска подвезли.
— Хорошо, — сказал Егор, и глаза его потеплели, — у вас дела идут, а вот меня зря в большевики приписали, не тот я вроде человек, не с того материала сработанный.
— Почему ж не с того? Материал всегда одинаковый: кости, мясо, кожа…
— Выходит, мясо у меня не такое — сказал Егор и, помолчав, добавил: — По станице и то невзлюбили, замки ломал, на кулачках дрался… А вот нет покаяния. Хочется снова до отказа гайку завернуть, до скрипа.
— Значит, силы стало побольше.
— По-моему, коммуну надо какими-то другими руками делать, Ефим Саввич, — проникновенно сказал Мостовой. — Чтобы сердце было чище, а в душе, ежели поглядеть — он приподнял на свет стакан воды, — никакой мути. А такие, как я, порченые, засоренные. Видать, негоже то, что царь намусорил. Для коммуны негоже…
Ефим внимательно слушал Егора. Сомнения Мостового были для него не новы. Подобные сомнения ему неоднократно приходилось выслушивать от честных партийцев.
— Совсем неверно, Егор, — сказал Барташ, беря Мостового за руку, — болезнь виновата, раздражаешься ты понапрасну. Насчет твоих людей, чистых, как вода в стакане, фантазия, честное слово, фантазия, Егор. Готовых таких не найдешь. Трудненько, конечно, из нас сделать вот такую чистоту, но можно. Муть осядет. А потом через ватку или уголек воду пропустят, раз, другой, да может, и третий, а потом и тебя же на свет будут показывать и похваливать, и в голову никому не взбредет, что вот этот дистиллят сквозь черный уголь пропускали. — Ефим потрепал Мостового по щеке, обросшей рыжевато-седоватой щетиной. — Выздоравливай. А что спервоначалу в гражданской войне побили, не горюй. Битый всегда был дороже. Но на другой раз запомни одно: если партия посылает на дело, надо не плоховать. Вот послала тебя партия в тот же Егорлык против Корнилова. Видишь, не так человек командует, руководит — направь его; не выходит у него — помоги; не послушает — прогони.
— Вроде не с руки тогда было, Ефим Саввич, — сказал Егор. — Вижу, и то не так, и это не так, а на своем поставить как-то стыдно было. Думал тогда, не скажут ли: «Вот, мол, прилетела жар-птица, подавай ей золотую яблоню». Храбрости моей никто еще не видел. Решил тоже: «Шут, мол, с тобой, раззява, когда-сь тебя угадаю, а сейчас покажу, как надо драться».
— Показал?
— Показал, — вздохнул Егор, — истыкали, как чувал с соломой на учебном плацу.
— Так вот, Егор. Погладил раз по шерстке, чтоб хорошим показаться, и пошло все кувырком. — Голос Бар-таша посуровел: — Помни одно: боремся мы и, прямо скажу, — не один еще десяток лет будем бороться. Драку только начали, и если в самом начале мы развесим уши, побьют нас. Поэтому мы обязаны ввести дисциплину еще тверже, чем прежде, власть еще строже, виновных расстреливать, понял? Чтобы не дать погибнуть народу. Раз взяли власть, надо ее удержать. Не простят нам наши дети, внуки, если мы власть упустим. Вот как, Егор. Поглядел бы, как кадеты город штурмуют. Зависть разбирает. Идут на огонь, в штыки, не оглядываясь, без трусливой мысли, помогут ли им задние. Перестраиваются, как на параде, без паники. Умирают здорово. Не стыдно, что поколотили вас в Ставрополье. Войско у Корнилова отчаянное и, самое главное, послушное.
— А наши? — спросил Егор, беспокойно вслушиваясь в звуки канонады. — Как наши?
Барташ тихонько посмеялся.
— Тоже им не уважат. Уже с места не сразу столкнешь. Когда-то один немецкий полководец говорил: русского солдата мало убить, его нужно еще повалить.
Мостовой радостно заулыбался, показывая пожелтевшие зубы.
— Значит, никак не повалят?
— Не повалят, — сказал Барташ. — Вон Павел Батурин и то почти весь день в окопах просидел, рядом с твоим Сенькой. А от царской войны укручивал.
— Видать, тут слаще показалось.
— Слаще? Говорит, что хуже, чем в пятнадцатом году.
— Аж в черепе звенит, здорово палят, — подтвердил Мостовой, прикладывая ладони к ушам, — верно он подметил.
— Разболтался с тобой… До свидания, товарищи, — сказал Ефим, обращаясь ко всем, — выздоравливайте.
— Только сюда не подпустите, — притягивая Ефима, шепнул Мостовой, — вырежут. — Быстро спустил ноги на пол, покачался. — Силу чую, Ефим Саввич. ^Может, какой-нибудь дрянной тарантас пришлешь?
— Не выдумывай.
Санитар, внезапно появившийся в дверях, позвал Барташа.
— Господин комиссар! — зашептал он Барташу, вышедшему в коридор. — Донюшку успокой, сестру.
— Что с ней?
— С бронепоезда алахарь один заявился, осколком его по щеке царапнуло, пришел перевязываться, а вздумал насильничать.
Старик остановился у белой двери, густо захватанной грязными пальцами, подтолкнул Ефима. На клеенчатом диване всхлипывала Донька. Она была без платка, короткий пушок вился на ее полной шее, — из-под разорванной кофточки виднелись самовязные кружева нижней сорочки. Барташ растерянно остановился, оглянулся, но старика не было.
— Что случилось? — спросил Барташ.
Донька подняла заплаканное лицо. Нащупала платок, накинула на плечи.
— Ваши… товарищи…
Барташ присел на диван. Донька отодвинулась, вытерла глаза ладонью, одернула юбку.
— Вы назовите фамилию. Я сам доложу главкому. Мы примем меры… накажем…
— Не надо, — отмахнулась она, — ничего у его не вышло. Сама меру приняла, по морде дала, по раненой… — невольная улыбка пробежала, и сразу потухла. Она склонилась. — Плохо мне, Ефим Саввич. Юбку только мою видют, а я, — с дури, видать, — в них героев ищу, товарищей… Раньше прощала, сама окуналась. А сейчас, столько слов хороших накидали… Поймете ли вы бабий-то мой разговор, — Донька исподлобья оглядела Барташа. — Чищу себя, а они, кобели несчастные… Нема прежней Доньки, сама в другой раз за нею скучаю, ищу ее, а нема. — Она облизнула губы, из верхней сочилась кровь. — Ну, идите, напугали вас. Егора только не тревожьте. Уж все прошло, — натянуто улыбнулась, — и впрямь не тронь — завяну, как тот броневик раненый сказал…
Барташ понимал ее состояние. Углублять душевную рану женщины ему не хотелось. Отношения Доньки с Мостовым, эта необычная Для Егора романтическая история также ему была известна.
— Вы к мужу думаете возвращаться? — просто, как о чем-то незначительном, спросил Барташ.
Она отрицательно качнула головой. Заметив выжидающий взгляд Барташа, сказала:
— Егора выбрала. Вначале так-сяк, а потом за несчастье полюбила… Может, как поднимется да станет на моего Кузьму похожий, снова разлюблю… не знаю. Ведь все бабы — матери, а ежели детей нема, везде детское ищут… чтоб с уходом, с ласкою… Мелю что-сь несуразное.
— Я все понимаю, — сказал Барташ, — все. Вы во многом правы. Вы, женщины, мягче и тоньше чувствуете. Когда мужчина навязывает вам мысль, что он обязательно превосходит вас во всем, это оскорбляет. Так, что ли?
— Тоже непонятно говорите, а я понимаю.
Барташ протянул руку.
— Я спешу. Простите. Вы хорошая. По-настоящему хорошая.
— Просто дура баба, да и все, — улыбнулась Донька, провожая его своими серыми наивными глазами.
Уходя из больницы, Барташ столкнулся с Сенькой.
— Ты чего тут?
— Батю проведать, — переминаясь, ответил Сенька, — переказали мне, что тетка Каверина без лица при-: бегала… Ничего не думайте, меня командир пустил…
— Ну, раз пустил, — Ефим потрогал его за отросшую пепельную косичку, — постригся бы под польку. Знаешь, как под польку?
— Знаю, — важно произнес мальчишка, — кадета одного ребята прикололи, под польку был постриженный.
Сенька, сняв шапку, на цыпочках направился в палату, осторожно протискиваясь между кроватей. Егор приподнялся, усадил рядом, положил руки на плечи сына, повернул его.