Страница 33 из 49
Три года тому назад отправлялись на фронт казаки прикубанских станиц. Шли в шестерочных звеньях, и каждый полк растягивался на версту. Теперь командиры развели строй «пожиже», в звеньях по три с глухими рядами, и все же полковые колонны были короче. Многих недосчитаются в кварталах и сотнях, и не одна мать или жена обольет стремя звеньевого горючими слезами, исцарапает сапоги, требуя ответа за убитого, за жизнь, оставленную в далеких и чужих землях.
Мрачные ехали казаки, втягиваясь в просторную форштадтскую улицу. Первый раз в истории Войска прибывали полки как бы тайком, без звона колокольного, без торжественной встречи на границе юртовых жилейских наделов. Впервые отняли землю у Золотой Грушки казаки и отдали ее Кубани.
Неудачна была война, много выбито казаков, и хотя везли в сундуках добытые в боях неприятельские знамена, хотя привел кое-кто голенастых баварских коней, но не было славы.
С большим трудом пробились эшелоны через Украину и Донщину. Выдержали немало стычек с разными непонятными отрядами, требовавшими сдачи оружия. Никто не бросал цветов под колеса теплушек, а на станциях встречали насупленными лицами и пулеметами. Революции требовалось оружие, в эшелонах его было вволю. Угрожающей силой казались идущие в полном боевом порядке полки кубанских казаков, но никто не сумел отнять ни силой, ни уговором пулеметы, винтовки и шашки. Только в Армавире, под угрозой артиллерийского обстрела, сдали казаки гаубичную батарею и десяток повозок с огнестрельным припасом.
Полки вошли в станицу, и снова начался дождь, но теперь уже мелкий, обложной, при потухающих порывах ветра и низком оловянном небе.
Дедушка Харистов, узнав в окошко кое-кого из фронтовиков, схватил шапку, короткий кожушок и, на ходу одеваясь, заторопился к церкви ближним путем, огородами.
С вчерашнего дня Харистов заменил заболевшего трясучкой церковного сторожа, и отсутствие его возле сторожки в столь ответственный миг могло окончиться худо. Пройдя огороды, старик с трудом перебрался через загату, накрытую поверх колючим хворостом шиповника, и потрусил по площади, спотыкаясь о свежие кучки, нарытые кротами. Войско двигалось обочь площади к саломахинскому мосту. Харистов, заскочив в ограду, схватил поржавевший дрот, спускающийся с колокольни, торопливо его задергал, пытаясь наверстать упущенное время. Малый колокол, которым обычно отбивались часы, тревожно загудел, спугнув с колокольни голубей-дикарей и галок с разбитого молнией карагача.
От колонны отделился казак.
— Брось шуметь, — незлобно крикнул он, осадив коня. — Перестань!
Харистов видел всадника сквозь редкий частокол ограды, но, не понимая смысла запрещения, продолжал звонить.
— Брось балабонить, — гаркнул казак. — Што ты галок пугаешь. Перестань, а то плетюгана отвалю…
Харистов мгновенно выпустил дрог, обернулся к всаднику. Заметив теперь седую бороду звонаря, казак сразу отмяк и извиняющимся голосом добавил:
— Командир полка приказал. Чего народ баламутить. Встревать не за что, дедушка… Тут хоть как-нибудь тихом-михом да по дворам…
Он исчез за сторожкой, и перед Харистовым только на миг мелькнул взмыленный круп коня и блеснула подкова. Старик поглядел на ладони, выпачканные о ржавую проволоку, вытер их полой полушубка и быстрым шагом направился из ограды, думая пешком поспеть к правлению до начала сдачи знамен.
Набат все же поднял станицу. Причина тревоги сразу стала ясна. По улице, казалось, бесконечными звеньями двигались верховые казаки. Шли и шли, булькая и чавкая сотнями копыт. А когда все же строевая колонна закончилась, потянулись повозки, укрытые брезентами и увязанные бечевой, лазаретные линейки, патронные и пулеметные брички, телефонные двуколки, привязанные чембурами заводные и вьючные лошади, походные кухни и маркитанские возки.
Станичники устремились на главную площадь, кто пешком, кто верхом охлюпью, кто на подводах. Харистов увидел быстро идущую наперерез новенькую двухрессорную линейку Батуриных.
«Подвезут», — решил старик и остановился.
На линейке сидели Лука, Сенька и Миша. Правил лошадьми Павло, одетый в брезентовый плащ поверх синей суконной бекеши.
— Садись, дедушка, — натянув вожжи, крикнул Павло.
— Лезь вот сюда, на мягкое, — пригласил Лука, указывая на задок, на который был брошен навилень бурьянистых объедьев.
— Там старичку несподручно, батя, — сказал Павло и, потеснившись, посадил его рядом.
— Да я ничего, — смутился Лука, — я говорю, там помягче и не так грязюкой кидает, а тут у крыла, глянь, всего обсалякало.
— Ну, пошли, — Павло дернул вожжами и сбоку подстегнул гнедого чулкастого коня, идущего в пристяжке. Гнедой рванул, заломил коренную пару, чуть не перевернул линейку.
— Ишь ты, Гурдай-Мурдай! — весело крикнул Павло.
— Атаманский? — спросил Харистов.
Павло обернулся:
— Ага, зверюга конь! Думал, что сбрешет атаман отдела, ан нет, прислал.
— Зря ты его подпрег, — бормотнул Лука, — дорога легкая, грязь жидкая.
— Нехай жир потрясет, ему полезно, — отозвался Павло. — А то не только под верх, а и мышей перестанет ловить. — Толкнул Сеньку локтем — С тебя магарыч.
— За что, дядька Павло? — хитровато спросил Сенька.
— Как же, отец прибыл с фронта.
— А? — протянул невинным голосом Сенька. — А вот ты, дядька Павло, давно-давно с фронта, а что-сь с тебя магарычу не вижу.
Павло от души расхохотался.
— Это ты верно. В самую точку попал. Ничего, наше дело еще впереди. Ну, поддай пару.
Кони обежали на мост. Павло боком объехал обозы, поднявшись на бугор рысью, погнал трояк возле дороги, подминая подвявшие стебли белены.
Миша видел редкие звенья, исхудавших коней, захлюстанные брюхи и подперсные ремни, подвязанные тугими витыми пучками хвосты. Он удивленно заметил, что казаки почти поголовно были одеты в мятые шинели, а бурки приторочены поверх саквенных кобуров. Помимо холодного оружия, все были вооружены винтовками, поперек груди висели серые подсумки с патронами.
Кое у кого у седел, поверх бурочных скаток, были пристегнуты дулами книзу короткие, нерусские винтовки, а вместо котелков на свертках попон заднего вьюка приспособлены лакированные каски с латунными шишаками. Музыкантские взводы двигались обычным порядком, но оркестры молчали, трубы, затянутые в набухшую парусину, покоились за плечами трубачей.
Народ, кинувшийся было к казакам, отхлынул и молчаливо двигался мимо дворов вместе с сотнями. Кое-где над толпой взметывался женский крик, сразу же обрывался, и еще страшнее становилось тяжелое безмолвие.
— Коней узнают, — обернувшись к Мише, тихо произнес Павло, — хуже нет для бабы пустого седла.
Лицо Павла точно окаменело и отдалилось. Около глаз, на щеке, прилипла отшвырнутая копытом грязь, застывшая серыми кляксами.
— Жену почему не взял? — осторожно спросил Павла Харистов.
— Любку? Нечего ей тут делать. Все едино сопливить стремя некому. Я ведь домашний вояка. Еще наго-лосится… успеется…
В последних словах предсказывающе прозвучал особый, затаенный смысл.
Фронтовики ехали и исподлобья глядели на хаты с пегими подтеками по меловым стенкам, на окна с прилипнувшими к стеклам лицами старух и детишек.
Казаки глядели на близко знакомые замшелые заборы, палисадники, усыпанные мертвой листвой. Мокрый хмель обвивал крылечки. Сиротливо поднялись вверх цыбаря[4]; на летних печах лежали снопы камыша.
Лошади чавкали по раскисшей дороге, по щеткам стекала грязь. Иногда, завидев конюшни, кони ржали радостно-заливисто; услышав ответный призыв, петляли шаг, толкались на месте и, угнув голову, тянули домой. Всадники, набирая повод, ставили лошадей на место, в строй, освященный тремя годами кровопролитной брани. Бригада еще была подчинена войне и дисциплине, и пока никто не был волен в своих поступках.
Бригада направлялась на главную площадь, к правлению, чтобы дать отчет в проведенных походах. Впереди шел 2-й жилейский полк — как прославившийся в сражениях и сумевший в целости сохранить и приумножить полковое имущество. За ним следовал 1-й жилейский полк, потерявший во время тарнопольского разгрома старинные сундуки и почти четверть рядового состава. Чтобы скрыть урон, звенья были разведены с глухими рядами, и в рядах вели в поводу осиротелых коней.
4
Перекладина колодца-журавля.