Страница 19 из 49
— Из нашего брата царя подымать несподручно… У каждого родни тысяча тысяч, дуже много великих князей да княгиней будет… а все сопливые…
Гурдай подступил ближе, и всем ясно были видны не только плечи и оружие, но и сапоги из добротного хрома, покрытые густым слоем пыли. На боковинах сапог и опереди стремя оставило ясный след по запыленной коже, и от этого генерал выигрывал, приобретая родственные черты всадника, строевую близость.
— Вот почему нам нужны крепкие части, — говорил он, — части с полной организацией, закрепленной на фронтах войны, части преданных Кубани воинов, а не дезертиров и трусов. И если мы будем строить власть и в других народах встречать сочувствие, а не вражду, то тогда, даже если и погибнуть придется в этой борьбе, мы будем знать, что мы гибнем не за тьму, а за свет солнца. И детям нашим не стыдно будет прийти на наши могилы и посадить там цветы…
Эффект был несколько неожидан для атамана отдела. Старики, не привыкшие принимать неосмотрительные решения, покашливали, сопели, сморкались. Они не совсем поняли смысл столь цветистой речи. Потом начали перекидываться замечаниями. Гул увеличился, толпа зашумела, заспорила.
Ребята заметили Хомутова, насмешливо переговаривающегося с Мефодием и Махмудом. Ни отца, ни Павла на сходке не было. Лаковая линейка Батуриных стояла чуть поодаль, невдалеке от лесной биржи кредитного товарищества. Штабеля досок и бревен были покрыты людьми. На линейке сидели фронтовики, вернувшиеся в станицу на побывку после ранений.
Хомутов пошел к фронтовикам, полузгивая подсолнухи и переговариваясь с закубаицами.
— Ишь, богатунекий атаман уже какими-сь адъютантами обзавелся, люди, видать, не здешние, — заметив приближение Хомутова, оказал казак по фамилии Лучка, с забинтованной рукой, взятой в лубок. Он, ловко бросая в рот семечки левой рукой, ею же смахивал с губ шелуху.
— Хорош мужик, — произнес второй казак, фронтовик Степан Шульгин, обстругивая ножичком деревянную ложку, — он нам, Лучка, сейчас пояснит, что к чему. Хомутов! — позвал Шульгин, помахав ложкой. — Иди до нас, дело имеем.
Хомутов со всеми поздоровался за руку.
— Небось без дела не покличешь, Степан, — он улыбнулся, — подзывал ложкой, а хлебать нечего.
— Любитель я ложки выстругивать, — сознался Шульгин, — на фронте, бывало, когда дерева нема, с алюминия плавил, со снарядных головок.
Хомутав облокотился на крыло, вынул кисет.
— Не ты один плавил, — сказал он, — дурное занятие — головку ковырять, кой-кто башки лишился. Закуривай белореченского, почти что фабрики Месак-суди, ребята привезли.
— Што, с Белореченки они, твои дружки? — тихо спросил Лучка, наклоняясь за табаком.
— Не с самой Белореченской. С той стороны, с горного края, всякий хабур-чабур привезли.
Степан внимательно оглядел закубанцев. Во взгляде его не было обычного пренебрежения линейна, чувствующего свое превосходство над горскими казаками.
— Чего это Гурдай задумал? — в упор спросил Степан Хомутова.
Остальные казаки насторожились, стеснились в кружок.
— А что задумал? — невинным тоном произнес Хомутов, уловив особый интерес казаков-фронтовиков к вопросу Степана, — Меркул-яловничий верно заметил, Нового царя ищут. Был Миколка, скоро будет какой-нибудь Ермолка. А Ермолке со штатом двадцать пять миллионов не хватит на прокорм и на тропой. Будет у вас на содержании, у казачества, свой Гришка Распутин. Земли у вас много, доходу хватит. — Хомутов покусал губы, заметил напряженное ожидание настоящего слова, переменил тон, посерьезнел. — Ясно карты высветил атаман отдела. От юго-восточного союза он то же, что полковник Новосильцев, который по Кубани разъезжает. В Расее в собаку кинешь — в такого, как Гурдай, попадешь, не замечали их всех, а теперь при кубанском царе, будьте уверены, каким-нибудь министром заделается. Брешет он, что Керенский не их шатии. Вон, всем вам и нам известный от Керенского начальник, Бардиж, ведь за них линию гнет, а ведь Бардиж вроде комиссарит от Временного правительства.
— Через Керенского же на Кубани комиссаром утвердился, — сказал Степан Шульгин. — Каков поп, таков и приход.
— Двадцать пять тысяч десятин у этого самого Бардижа, больше, чем у Гурдая, — с завистливым оттенком в голосе произнес Лучка и кинул в рот семечко, — гляди, гляди: Меркул что-сь говорит, давай послухаем.
Лучка вытянул шею, приложил ладонь к уху.
— Насчет земли вопрос задал. Как, мол, при новом царе будет?
— Пойдем ближе…
Линейку освободили. Генерал отвечал тоном человека, уставшего от вопросов и церемоний.
— Большевики, конечно, стоят за захват и раздел паевых земель. Можем ли мы отдать наши земли, леса, рыбные реки кому-то? Конечно, не можем. Это историческое достояние казачества, наша неотъемлемая собственность. Мы должны пользоваться и распоряжаться своими землями, водами, лесами и недрами самостоятельно и независимо.
— А частновладельческие земли? — громко спросил Хомутов.
Генерал заметил солдатскую фуражку, вопросительно метнул взгляд на атамана. Тот ему что-то шепнул. Гурдай кивнул, огладил усы.
— Частновладельческие земли отойдут в собственность войска на условиях, которые выработает Учредительное собрание. Но, чтобы созвать Учредительное собрание, надо еще скрестить оружие с большевистской анархией. Война не окончена, и рано взбивать пуховики.
Степан, поймав последнюю фразу генерала, вспыхнул, сунул ложку в карман и, не глядя под ноги, грубо расталкивая людей, выбрался на крыльцо.
— Удержать бы нужно, — спохватился Лучка, — сейчас чего-либо на свою голову брякнет. Ой, так и есть. Какой-сь он невоздержанный…
— Слухай, Лучка, — одернул его сосед, — Степка, даром что наскрозь раненный, кажись, начал им шпильки в подошвы втыкать, слухай…
— Казаки! — крикнул Степан и махнул шапкой, точно собирая всех поближе. — Вот господин генерал, наш отдельский атаман, пуховиками нас попрекает, а того, видать, не знает, что па царской войне с казачества весь пух выдрали вместе с перьями… Его превосходительство снова кличет на фронта идти с кем-то драться. Корнилова вот опять сватает па нашу шею. Знаем мы Корнилова, знают его почище нас донские казаки. Хватит с нас, узнайте теперь вы его. Он в Галиции от австрийцев и то без штанов еле-еле убег, а всю сорок восьмую дивизию на распыл пустил. По трем фронтовым армиям балачки на два года хватило, другой бы порядошный от стыда бы помер… А под Барановичами да Калущем с каждого казака по полпуда крови выпустил, несметная сила легла, а за что? За десять мотков проволоки да за десятину горелой земли. Вояка! Мы там пузом по огню ползали, в атаку ура-ура, а тут наши паи по четвертной закупили и брюха себе наращивают. Казаки, нельзя этого терпеть! Кому убыток от войны, а кому прибыли невообразимые. На фронте башку норовят начисто счесть, а здесь ноги отгрызают…
Генерал побагровел, пробовал прервать казака, но тот разбушевался, и трудно его было теперь потушить.
— …Мы, фронтовики, навоевались, хватит с нас живодерки. Попили юшки, теперь за галушки. Силом воевать не погонишь… А полки с фронта возвернутся — а они вот-вот заявются, — будет еще разговор по милым душам. У тех тож на дурочке не проедешь… — Степан рывком расстегнул бешмет. — Исстрадались мы, замучались. По ночам всякая ужас снится, криком орешь, в мозгу шум… Воевать… господин генерал, не супружницу за мякотину щупать…
Выступление казака с такой явно оскорбительной речью, направленной против незыблемого начальства, сначала заставило Велигуру опешить. Атаман растерялся и беспомощно переминался на месте. Его выручил Тимофей Ляпин, протиснувшись сзади со свирепым лицом.
— Забрать Степку, — прошипел Ляпин, — разом забрать в тюгулевку…
Велигура колебался, видя суровые лица фронтовиков, но когда Степан выпалил насчет супружницы, атаман рявкнул:
— Вязать его, вязать!..
Степана схватили сзади под локти и потащили в распахнутые двери правления.
Над толпой пролетел его негодующий крик и замер, точно на рот ему накинули тряпку. Генерал видел, что сходка, так удачно начатая, закончилась скандалом. Надо было выходить из положения. Гурдай воспользовался внезапно водворившейся тишиной.