Семерка (ЛП)

Водитель фуры поглядел на тебя сверху, у него были мясистые губы и широкий лоб, на голове жокейская шапочка, которая должна была сильно жать, и перепуганные глаза. Ты показывал ему, чтобы он остановился, чтобы съехал на обочину, а он вообще перестал на тебя глядеть и пытался ускорить. И давил на газ, долбаный водила долбаной русской фуры, а ты рассуждал о том, что у него, суки, нет ограничителя скорости до девяноста километров в час, вот как, падлюка, думал ты, насмехается он над законами ЕС.

«У себя, — думал ты, — так бы, сволочь, не гнал, так как менты тебя сразу же скрутили бы, и пришлось бы тебе, падле, сотней баксов откупаться, а то бы при случае выяснили, курва, что в задней лампочке у тебя на пару вольт меньше нужного, да и регистрационные таблицы в грязи». Ты дудел ему и пытался заехать дорогу, только на водилу это особого впечатления не производило.

Тогда ты опередил его и погнал прямо.

Ты летел через Польшу на сворованном опеле инсигнии, ехал по Семерке в Варшаву, мчался через самую срединку той самой срединнопольской степи. Я знал, что ты все-таки делал, ты делал, что только можно, чтобы каким-то макаром запомнить эту страну, запомнить, чем та была, прежде чем ее убьют, пытаться не думать плохо о ком-то, кто вскоре умрет, и ты видел, видел ту форму и внешность, по-хамски и громковато грубую, зато стыдящуюся и неуверенную в себе — варварскую, но и амбициозную; ничего не умеющую, но изо всех сил пробующую; когда же ты, в конце концов, ее увидел, то подумал, что сам ты настолько отсюда, что настолько всего этого являешься частью, всех тех белых сараев из волнистого листового металла, всех тех придорожных крестов с именами тех, кто не вписался в поворот; всех тех оград из литого бетона; и ты улыбался всему этому — а все остальное перестало тебя интересовать, тебе перестало хотеться в чем-либо участвовать, и уж наверняка не в том, что должно было наступить, и что, как ты считал, уже нависало над всей этой страной. И тут ты остановился, и вновь развернулся. И тебе опять трубили, и лпять стучали ладонями по лбу, а ты развернулся и помчал прямо перед собой. Прямиком на фуру.

— Сыграем в труса!? — проорал ты. Что ж, раз американское кино, так американское кино.

И вы мчались друг на друга, и фура приближалась, и за лобовым ее стеклом ты видел лицо широколобого водилы в жокейской шапочке, которая должна была его сильно жать, но ты не видел вильнючки; ну почему, размышлял ты, нет вильнючки, но ноги с педали газа не снимал, и в конце концов москаль струсил, а ведь не должен был, а мог тебя, курва, убить, что ни говори, весил он почти тонн сорок, а твоя черная инсигния — всего полторы, но он свернул, свернул в бое, в канаву, грохнул в эту канаву водительской кабиной, но прицеп все так же оставался на твоей дороге, и ты ударился в него, Павел, со скоростью точнехонько ста семидесяти пяти километров в час, и ты, Павел, скончался на месте.

Конец

PS. А впоследствии, на месте твоей смерти поставили небольшой черный железный крест с черной жестяной табличкой в форме гербового щита, точно такой же, что и у всех. А на табличке, хотя ты и был неверующим, был изображен еще один крест, белый, а под крестом — веточка, тоже белая, ну а уже под веточкой белой краской было написано «Ś.P. Paweł Żmiejewicz»[271]. А еще ниже — «трагически погиб». Тоже белой краской.

PS II. И ты не узнал, чем же сердце успокоилось: из Ополя прилетел раздраженный как тысяча чертей ВильКу Супергерой[272], с носом, похожим на Хельскую косу и знаком черепахи на костюме, так вот, он устроил москалям такой пердимонокль, что все это чуть ли не закончилось аннексией Калининградской области со стороны опольского воеводства. ВильКу страшно извинялся за опоздание, объясняясь тем, что ничего не знал о происходящем, так как мобилка разрядилась, а он был вне дома и никак не мог ее подзарядить…

PS III. Ну и ты, Павел, не доехал до Седьмого Чуда Семерки — гостиницы «Лёрдзиско» в Варшаве. Теперь жалей.

Вот это оно и есть, незавершенное Седьмое Чудо: обычный параллелепипед из пустотелого кирпича, который владелец пожелал превратить в очередной «рыцарский замок». История, превращенная в кич…

Об Авторе

Земовит Щерек (родился 10 апреля 1978 года в Радоме) — польский журналист, писатель и переводчик. Высшее образование по специальности «право» и «политология». Журналист, сотрудничающий с журналами «Политика» и «Новая Восточная Европа». Проживает в Кракове.

Является автором первого в Польше перевода «Упадка и полного падения морали на Дерби Кентукки» Хантера С. Томпсона, множества научных публикаций по вопросам политологии (затрагивающих проблемы сепаратизма и регионализма в Европе), а так же соавтором книжки «Пачка Радомских».

На его же счету имеются книги «Придет Мордор и съест нас» (Przyjdzie Mordor i nas zje), являющаяся сюжетным репортажем на тему Украины (Korporacja Ha!Art, 2013 г.) и «Польша победившая» (Rzeczpospolita zwycięska) — альтернативная история Польши в форме эссе (издательство Znak, 2013 г.). Обе книги получили множество положительных рецензий, в том числе — и в ведущих средствах массовой информации Польши.

В декабре 2013 г. Щерек был номинирован на Паспорт Политики в области литературы, который и получил за «непростую, даже коварную и прекрасно написанную книгу, которая показывает, что никакое путешествие, а уж — тем более — путешествие на Восток — не может быть невинным».

Немного от переводчика

Уважаемые читатели, не надоел ли вам я? Действительно, не слишком большая книжка, и столько примечаний, ссылок, размышлений. Вполне возможно, что для кого-то они будут являться излишними, посему прошу у таких лиц прощения и даю им право известные им вещи не читать. Другим, надеюсь, эти примечания будут если не интересными, то любопытными.

Долгое время мы Польшу за заграницу не считали (как и Болгарию). «Курица не птица — Польша не заграница». Знакомо ведь, не так ли? Да, мы любили польское кино, подпевали Марыле Родович и «Червоным гитарам» («Не спочне-эээмы, ним дойдже-эээмы…»), зачитывались Хмелевской, но как-то не совсем понимали, что это отдельная страна, с отдельной историей, менталитетом и проблемами. Потому что историю нам читали чуть ли не совместную: у нас с крестоносцами боролся Александр Невский, а у них король Ягайло с «брянскими» или «русскими» полками под Грюнвальдом; у нас за свободу боролись декабристы и разночинцы, а у них «за вашу и нашу свободу» вставал Костюшко и восставшие крестьяне в 1830 и 1963 годах. Чуточку смущала ненависть к ляхам Тараса Бульбы и то, что в «Огнем и мечом» польские (но по исследованиям А. Бушкова — «русские» по происхождению) паны-лыцари боролись против таких прогрессивно-народных казаков Хмельницкого. Но потом были Ленино, и «Три поляка грузин и собака», и взятие Берлина, и совместное строительство социализма.

А потом шло время, и мы узнали про Катынь и про Волынскую резню, про польские концлагеря для красноармейцев в 20-х годах, про восстание рабочих в 1956 году (тогда мы еще не знали про свой Новочеркасск). Узнали о том, что поляки если и не ненавидят, то плохо относятся и к русским, и к украинцам. И вообще, даже водку придумали не мы, а они (с чем пришлось бороться, к сожалению, покойному уже Похлебкину).

Время неумолимо шло вперед, и «нерушимая дружба» перешла если не в ненависть, то в мрачное противостояние.

А потом Польшу приняли в НАТО и в ЕС, и Польша стала уже не «младшим братом», но адвокатом Украины перед Западом. И относиться к ней она стала так… покровительственно.

И из наших книжных магазинов практически полностью исчезли книги с переводами польских авторов, и даже польскую фантастику мы знаем крайне однобоко, замечая только Анджея Сапковского, ну и пару-тройку других авторов. А серьезная литература «испарилась» (впрочем, книжных магазинов тоже стало меньше).