Страница 4 из 24
Впрочем, это было уже после переезда на другой конец города, к бабушке – единственной бабушке, которая у него была за всю жизнь, и самой замечательной на свете. Собственная комната – малюсенькая, но только его, а потому кажущаяся необъятной. Особенно если учесть, что дверь из нее вела на просторную лоджию. Чтение запоем – сперва библиотечные книги или взятые у друзей-приятелей, а потом, уже в девяностые, когда заодно с развалом Союза страну накрыл книжный бум, – и собственные. При своих скромных заработках, мама никогда не отказывала Мишке – нет, к тому времени уже Майку, что никого особенно не удивляло при тогдашней моде на все западное, – в деньгах на его слабость. Отходящий все дальше и дальше Потап утрачивал с каждым годом даже те немногие крупицы влияния на сына, которые дают возраст и родственные отношения. Нет, они все еще достаточно регулярно виделись и созванивались благодаря матери (бабушка, кстати, всегда разделяла мнение внука насчет его отца, как и любимый дядя Сережа – единственный мужчина в жизни Майка, кого он мог назвать отцом сам).
Окончательное освобождение произошло в семнадцать лет. Как-то раз Майк здорово задержался у приятеля в другом районе и, с присущей подросткам безалаберностью, не предупредил домашних, из-за чего мать вся испереживалась. А тут как раз папенька в гости заявился и решил неожиданно принять участие в воспитательном процессе. Слово за слово, одна резкость в ответ на другую, – и вот уже Потап с перекошенным яростью лицом рвется к сыну, занося руку для оплеухи. А тот выхватывает из стоящего очень кстати рядом ящика с инструментами (Потап что-то чинил) молоток и, глядя отцу прямо в глаза, звенящим от ненависти голосом предупреждает: «Шаг еще сделаешь – пробью голову». И в глазах подростка что-то такое, отчего взрослый останавливается, словно налетев на бетонный столб, а потом, как-то разом ссутулившись, удаляется на кухню, глухо и неразборчиво матерясь под нос.
Дальше все уже было делом техники: разузнать особенности бюрократической процедуры, а потом, отпраздновав очередной день рождения, написать несколько заявлений да отстоять столько же очередей разной протяженности. Объяснять причину желания молодого человека сменить отчество почему-то никто не просил… ну, почти никто. Некая тетка в присутственном месте, по виду очень правильная и, как называл подобных сам Майк, старорежимная, видимо, априори отказывала людям в праве самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Закатив глаза в священном экстазе, она начала визгливо толковать что-то о сумасбродности современной молодежи и исконной для русских сыновьей почтительности, но Майк, не дослушав, громко перебил ее:
– Это моя мечта. С детства. Чтобы меня так звали. Именно Михаил Сергеевич. Вы понимаете?
На последнем предложении он интимно понизил голос, чуть перегнувшись через конторку.
Тетка отчего-то непроизвольно мазнула бледно-розовым языком по губам, густо крашенным алым. Быстро, как жирная ящерица, про которую накануне так вкусно рассказывал в телевизоре натуралист Дроздов.
– Почему? – вопросила она на два тона ниже и тоже подаваясь вперед.
И тогда Майк улыбнулся ей так широко, как мог, и выдал:
– Обожаю Боярского! Три тысячи чертей, каналья!!!
В виде coup de grâce он изящным выпадом проткнул воображаемой шпагой воображаемую грудь воображаемого гвардейца кардинала, снял с головы воображаемую шляпу и изобразил поклон с подметанием воображаемыми пышными перьями и без того чистого пола. И, не дав тетке опомниться, пояснил уже совершенно безо всякого шутовства:
– В театральный думаю поступать. Все равно ведь заставят псевдоним взять, если что. Ну, вы же понимаете?..
Труднее было с матерью. Зная ее характер, Майк решил не заручаться «благословением», зная, что все равно его не получит, а поставить родительницу перед фактом. Принеся домой новенький паспорт гражданина Российской Федерации, Михаил Сергеевич Соколов молча протянул его матери. Та сначала не поняла, с улыбкой кинулась обнимать-поздравлять. Пришлось еще раз раскрыть документ на развороте с фотографией и мягко попросить: «Мама, почитай внимательно. Во избежание…» А потом отправиться на кухню и долго, вдумчиво, по всем правилам заваривать чай…
Когда именно и от кого Потап узнал о поступке сына, Майк точно не знал. Но однажды вечером, в конце октября, выходящий из ворот института студент-третьекурсник Михаил Соколов услышал хриплое: «Сына!»
От забора отделилась тень, превратившаяся в Потапа: грязная, исцарапанная куртка из кожзама с широкой заплаткой не в тон на рукаве, начавшие редеть сальные волосы, зачесанные на пробор, сизая щетина на щеках, налитые кровью глаза и, главное, – жуткий многодневной выдержки «выхлоп», от которого хочется заслониться рукой.
Майк сам не знал, почему он тогда остановился. Первой мыслью было как раз идти дальше, как ни в чем не бывало. Ни в коем случае не ускорять шага и намертво игнорировать все, происходящее за спиной, а уж потом – по ситуации. И все же… что-то в нем требовательно утверждало: не дать сейчас высказаться этому человеку – ненавистному, презираемому и физически неприятному – будет неправильно.
Пошатываясь, Потап приблизился к сыну и, ссутулившись, встал напротив, для устойчивости широко расставив подрагивающие ноги.
– Вот так ты со мной, да?.. – едва ворочая языком, произнес он.
Майк молчал.
– Я… Я твой отец, – тяжело дыша, продолжал Потап. – Папка твой я! Понял?!! – И неожиданно, как он это умел, перешел на хриплый рев, брызгая слюной и клокоча горлом. – А ты… говнюк …ев!
Какая-то тетка, идущая мимо, испуганно ойкнула и шарахнулась в сторону, но Майк, все так же молча, смотрел на отца, не отводя глаз.
– Говнюк… – еще раз повторил Потап, но на этот раз как-то неуверенно и почти жалостливо. Пожевал губами, словно пытаясь вытолкнуть непослушные слова, застрявшие меж зубами, но не преуспел и лишь сокрушенно махнул рукой, из-за чего с трудом удержал вертикальное положение. Потом, уставившись себе под ноги и бормоча что-то совершенно уже неразборчивое, принялся елозить ладонью по боку куртки в поисках кармана. С четвертой попытки они увенчались успехом. Покопавшись в кармане, Потап выудил мятую, искривленную, чем-то неуловимо напоминающую его самого сигарету и коробок спичек. Чиркнул раз, другой – промахиваясь, ломая спички. Потом уронил коробок. И вот тут Майк не выдержал. Чувствуя, что к горлу подступает тошнота, а в ушах тяжело бухает кровь, он, все так же молча, повернулся и пошел прочь.
«Только не пытайся меня остановить! Пожалуйста!»
Майк не знал наверняка, ударит ли он Потапа, если тот все же не внемлет отчаянному безмолвному призыву сына. Зато не сомневался: если все же не сдержится, то не факт, что сможет ограничиться только одним ударом. Слишком велик соблазн – не реванша даже, а давным-давно вынашиваемого и не один десяток раз прокрученного в мыслях возмездия.
Кто знает – не расстанься они тогда вот так, и… А впрочем, разве только история не знает сослагательного наклонения?
Как бы там ни было, отец не остановил уходящего сына. Даже не окликнул.
Они вообще больше ни разу не разговаривали.
Еще через год Потап Соколов умер.
– Эй, старик! А ты чего бледный такой? – встретил его Валерка Меликян, когда Майк вернулся в комнату.
– Да еще и моокрый, – протянула Сашенька Стрелкина, кончиком изящного пальчика снимая каплю воды с Майковой щеки. И продолжила, по своему обыкновению едва заметно растягивая ударные гласные: «Поруучик, на улице чтоо, доождь?»
– Не знааю, нее был! – неожиданно злобно передразнил коллегу Соколов. Милая привычка Сашеньки сейчас отчего-то невыразимо выбешивала. Видимо, это настолько чувствовалось и в голосе, и в мимике, и во взгляде Соколова, что девчонка слегка опешила. Слишком не похож этот вернувшийся Майк был на того, ушедшего. Сашеньке тут же пришла на ум избитая, но оттого ничуть не менее верная аналогия с отражением в кривом зеркале. Майк же, словно наслаждаясь ее замешательством, процедил: