Дон Хуан

Задираю глаза в небо — нет, все так же облачно, но ни малейших признаков влаги. Великая сушь.

Я обнаруживаю еще кое-что: оказывается, кабыздох выбрал улечься не где-нибудь, а прямо под занесенной пылью входной дверью единственного в городке борделя с гордым названием «Brothel in Arms». Шлюхи в объятиях, значит.

Голову вдруг словно засовывают в тиски, в мозг ввинчивается толстое и тупое сверло, перед глазами все плывет. Я не ел ни крошки вот уже двое суток. Организм на грани серьезного истощения. Мне нужно поесть и отдохнуть.

А в борделе ведь подают закуски, верно? Я пинаю сапогом давно не крашенную дверь и вхожу.

Внутри заведение обставлено совсем не так, как, мне смутно помнится, должны выглядеть публичные дома. Никакой тяжелой красной парчи с кистями, резных столиков, статуэток причудливых и неприличных форм не наблюдается. Вазы с фруктами и развратные фонтаны с шампанским тоже отсутствуют. Никаких человеческих многоножек и странных групповых игр. Большая и пустая комната, два вытертых дивана, накрытый скатертью стол, в углу низкий и довольно мягкий с виду топчан, отгороженный от остальной комнаты декоративной перегородкой.

С потолка свисает люстра в виде колеса, утыканная оплывшими свечами — в трактирах видел такое. Наверное, это не единственная комната, есть еще, да плюс второй этаж — только я зашел во внеурочное время, дневное, вот никого и нет. Тишина и спокойствие сейчас мои единственные спутники. Впрочем…

— Привет, — я слышу шорох платья на долю секунды раньше, чем голос, и потому не вздрагиваю. По поскрипывающей лестнице спускается девушка… нет, женщина, движения и осанка не дадут соврать. — Вы слишком рано сегодня, мистер. Девочки еще отсыпаются после ночи, первые вряд ли поднимутся раньше обеда. Предложила бы вам себя, но не думаю, что в вашем вкусе. Да и… как у вас с деньгами, таинственный незнакомец?

— С деньгами все весьма неплохо, — сообщаю я, роняя на ближайший стол несколько здоровенных купюр с портретом Сэмона П. Чейза и обшаривая красотку глазами. Слегка за тридцать, пожалуй, довольно высокая, мускулистого телосложения, хотя дурацкое платье до пола с рюшечками закрывает обзор. Много косметики, особенно сильно подведены глаза. Короткие выбеленные волосы, на левом виске зачем-то обкорнанные под матросский «ежик». — А насчет последнего предложения…

Она коротко и мягко смеется, обходя комнату по периметру и зажигая настенные лампы одну за другой — это выглядит почти (но не совсем) как ритуал, наподобие тех, что, должно быть, проводят на своих вонючих луизианских болотах омерзительные, поклоняющиеся мертвым рептилиям сектанты. Качает головой.

— Не пойдет, мистер. Именно с этим я не смогу вам помочь. Но с любой другой просьбой — разумеется, обращайтесь. Меня зовут Мишель, я здесь хозяйка, блюстительница нравственности и порядка в этих неверных и пыльных стенах.

Кого-то она мне напоминает, то ли манерой речи, то ли внешним видом… А может, мне просто непривычно спокойствие, с которым она ведет себя перед заросшим, грязным, пропахшим порохом, кровью и мочой мужиком в не единожды простреленном плаще и засаленной ковбойской шляпе. Странное ощущение, я давно его не испытывал.

— Конечно, — говорю я хрипло. Мокрая от пота ладонь за спиной отпускает рукоять револьвера. — Просьба имеется. Мисс Мишель… если в вашем заведении есть возможность расслабить не только яйца, но и спину, которая, должен признать, болит, как чертова сука, я был бы вам крайне благодарен. И пожрать. Чего-нибудь, все равно чего, хоть даже стручков мексиканского перца и этой их вонючей текилы. Но лучше все-таки чего-нибудь более традиционного. — Я долго вспоминаю нужное слово. — Пожалуйста.

Становится так тихо, что слышно, как под полом скребет мышь. А может, то редкий в этих местах мексиканский тушкан.

Хозяйка, впрочем, совсем не выглядит удивленной.

— Необычная просьба, да… Но, разумеется, выполнимая. Присаживайтесь на тахту вон там, сэр отважный ковбой. Я пришлю кого-нибудь с едой. Надеюсь, вы не ранены?

— Не думаю.

— Хорошо. Я купила диван всего полгода назад, не хотелось бы испачкать. Сверх совершенно необходимого, я хочу сказать.

Сравнения — странная штука. Логично было бы сказать, что я рухнул на любезно предложенный диван — он же тахта — как подрубленный дуб, как срезанная пилой дровосека секвойя, как сухая сосна, на худой конец. Но подсознание считало иначе, оно упорно подсовывала в голову образ нежащегося на поверхности океана и радостно поднимающего фонтаны брызг кита, так что в конце я плюнул и смирился. Пускай будет так. Я опустился на тахту тяжело и свободно, подобно океанскому синему киту, едва успев отстегнуть оружейный пояс и скинув надоевшие плащ и шляпу. Мышцы застонали, понимая вдруг, до чего устали от всего этого творящегося снаружи безумия. Кости, даром, что полные мозга, ничего понимать не стали, просто захрустели, будто ломаясь. А мозг… он отключился. Почти сразу.

Я уснул.

И проснулся, оттого что на диване кто-то сидел. Даже не так. Сидел и смотрел на меня. Ничего не делал, вообще не шевелился, просто сидел и смотрел.

Я рефлекторно дернул рукой к поясу, но она после сна — недолгого, по ощущениям не больше четверти часа! — затекла и едва шевелилась. Сонный мозг на долю секунды захлестнула холодная волна дикой визжащей паники, но потом так же быстро схлынула, впитавшись в шершавый влажный песок рассудка.

В ногах у меня сидела девушка. Вот так просто, подогнув под себя ноги и расправив белый шелк пеньюара — но пеньюар я заметил чуть позже, а сначала взгляд приклеился к ее лицу. Забавно, да: смотреть на лицо, сидя в борделе, но я вообще довольно забавный парень, вы должны были заметить. Что-то было в нем правильное, чистое — опять выходит смешно, я понимаю — какая-то почти детская угловатость черт… Много косметики, высокие скулы, самую чуточку раскосые глаза, каштанового цвета кудряшки до плеч… Не знаю, почему, но в голове возник образ этой француженки, как же ее… Ренетт, «принцессы», Жанны-Антуанетты Пуассон, мадам д'Этьоль, маркизы де Помпадур.

А на коленях у нее стоял аккуратный поднос с закусками.

— Миленько, — прокомментировала она, наблюдая за моими подергиваниями шальными темно-карими глазами.

— А? — голос со сна был жестяной.