Мой брат – Че

У него вечно было пусто в карманах. А когда они были полны благодаря какому-то крупному проекту, в котором он принял участие, он спешил потратить заработанные деньги. Тогда он водил нас в лучшие рестораны или в кино. Он для проформы спрашивал нас, какой фильм мы хотели бы посмотреть. Но, в конце концов, он все делал по-своему: он выбирал фильм, засыпал в кресле, а затем разговаривал так, как если бы он видел фильм, и постоянно спорил с нами, с теми, кто его действительно видел! Это бесило Эрнесто. Можно было есть лучшую еду в один вечер, а потом сосать палец в следующие месяцы. Если он появлялся дома с букетом цветов – а такое случалось! – мы все знали, что он истратил последние гроши. А он был одинаково доволен, имея деньги и будучи разорен. В его семье он считался неудачником. Все его братья имели дипломы и сделали карьеры. И хоть он звался Геварой-Линчем, как член семьи, он жил сумасшедшей жизнью и ни с кем не ладил. Это был деклассированный буржуа. Однако это вовсе не означало, что он был революционером, пролетарием или социалистом. Он был как флюгер. Он поворачивался туда, куда дул ветер, словно перо. Он несколько лет был сторонником американцев, потом стал антикоммунистом, а закончил тем, что стал восхищаться Кубой, играл роль отца Че, жившего в кубинском государстве, и пел при этом «Интернационал»! А еще он был противником Перона, противником Франко[23], прореспубликанцем и даже пытался создать антифашистскую организацию в Кордове. Он поддерживал испанских изгнанников, которые жили в Альта-Грасии и образовали многочисленную колонию. Его невозможно было как-то классифицировать. Он высмеивал все и словно кошка всегда приземлялся на лапы. Рядом с ним и его дети изо дня в день жили сумасшедшей жизнью. У нас было и все, и ничего.

Он шутил без умолку и имел весьма едкое чувство юмора. Наши друзья всегда говорили, что он был самым интересным и дружелюбным человеком в нашей семье. Он всех смешил. Он был проницательным наблюдателем, владел пером и был в состоянии нарисовать за пять минут потрясающую карикатуру. Казалось, что он боится нового. Если появлялось что-то новое, он это нарочно портил. Он был атеистом, но чрезвычайно суеверным – пытаясь скрыть это. Он часто носил жилет поверх рубашки. Он надевал его и снимал по многу раз – якобы он предотвращал несчастье. Его невозможно было заставить размышлять об этом: он сердился и говорил, что это лишает его вдохновения. Если он видел номер 13, он махал руками, как птица, чтобы отогнать проклятие. На лестничной клетке он всегда переступал через 13-ю ступеньку. Однажды я сказал ему, что ничего не будет, если наступить на эту ступеньку: просто 13-я идет после 12-й. Я задал ему такую дилемму, что он замер молча и потом месяц не разговаривал со мной. Точно так же он всегда выходил через то место, через которое вошел. Однажды мы пошли к одной его подруге, а той не оказалось дома, и дверь была заперта. У нас не было ключа, и мы вошли через окно. Когда мы уходили, он вышел через окно. Уйти через дверь было невозможно. Он также был ипохондриком, якобы постоянно находившимся на грани смерти. Он провел всю свою жизнь, жалуясь на мнимые болезни. Если это был не полиомиелит, то что-то другое. Никто не обращал на это внимание. Из-за этого наши друзья думали, что мы черствые и нечувствительные. Иногда они видели, как мой отец вставал и, приложив руку к груди, жаловался на сердечный приступ. И они поражались, что моя мать не вызывает «Скорую помощь». При этом он был в состоянии глупо рисковать, уходя танцевать танго в самые неблагополучные районы.

Наш дом был наполнен книгами. Мы все были увлечены литературой, философией и культурой. Могло всего не хватать, все вокруг нас могло осыпаться или ломаться, трубы могли быть засоренными и так далее, и никто бы не потревожился. Но нехватка книг – это было немыслимо! У нас имелись французские книги, которые тогда еще не были переведены на испанский язык. Работы Троцкого, к примеру. Мои братья и сестры все были очень старательными. Селия и Эрнесто, в частности, были настоящими машинами для чтения. Они следили за всеми произведениями и приобретали их. Если потом ты хотел прочитать одну из этих книг, можно было поломать себе голову над их заметками на полях. Эрнесто в этом смысле был еще хуже, чем Селия. Создавалось впечатление, что он спорил с автором. Он много читал по-французски. У него была привычка брать книгу в туалет и оставаться там бесконечно долгое время. И тем хуже для тех, кто тоже хотел в туалет! Если его просили выйти, он начинал декламировать Гюстава Флобера, Бодлера или Александра Дюма – на французском, чтобы пораздражать еще больше! Это обычно заканчивалось спорами. Бесконечными диалогами, которые было слышно по всей округе. У нас не говорили, у нас драли глотку. Даже весьма умеренные разговоры неизменно заканчивались раздражением. Мои родители никогда не думали, что они всегда правы. Наоборот. Все было можно и даже нужно обсуждать, спорить. Критическое мышление приветствовалось. Они учили нас никогда слепо не соглашаться с догмами, ничего не принимать на веру. Все проходило через диспуты. Эрнесто был лучшим полемистом семьи, самым умелым с точки зрения мышления, анализа и умения провоцировать. Он всегда выдавал самую глубокую критику, ясную и точную. Он с раннего возраста приучил себя к удивительной дисциплине чтения, пользуясь временем, когда он был прикован к постели своей астмой, для того, чтобы поглощать литературу.

Воинственность моей матери, вероятно, брала исток в ее собственной семье. Де ла Серна также вели неустанные дебаты. В них глубоко сидел дух протеста. Они осуждали генерала Франко, когда все высокородные аргентинские буржуа были его сторонниками. Но примерно два года, проведенных в Мисьонесе, политика была для моей матери абстрактным понятием. Несправедливость по отношению к mensús пробудила ее политическое сознание. Находясь между антифашистской активностью моего отца и политической деятельностью моей матери, наша семья, безусловно, была очень активной и вовлеченной во все это. Но мои родители никогда не принадлежали к какой-либо политической партии, только к движениям. У нас каждый был свободен думать то, что он хочет, при условии, конечно, что это не фашистские идеи. Наш дом был местом встречи многих личностей. И вот в такой гиперполитизированной семейной атмосфере рос Че.

В 1934 году мой отец оказался вовлечен в войну между Парагваем и Боливией. Когда Боливия при поддержке Соединенных Штатов атаковала своего слабого соседа, чтобы аннексировать часть чужой территории, защитники Парагвая регулярно встречались у нас дома. Позже моя мать рассказала мне, что Эрнесто, которому тогда было всего пять лет, слушал их разговоры с необычайным вниманием для ребенка такого возраста, не пропуская ни единого слова.

Когда наш дядя «Поличо» Итурбуру был отправлен в Испанию, чтобы писать о гражданской войне в качестве корреспондента газеты «Критика», тетя Кармен стала жить у нас. По соображениям безопасности, Поличо присылал свои заметки нам. Моя семья просматривала их, прежде чем передавать в газету, и оказывалась таким образом первой в курсе всех событий. Эрнесто прикрепил к стене в своей комнате огромную карту Испании. Он следил за вооруженным конфликтом и отмечал наступления республиканцев флажками. Ему было девять лет. Были и другие причины, чтобы страстно следить за перипетиями в судьбе испанского народа: врач и республиканский активист Хуан Гонсалес Агилар находился в изгнании в Альта-Грасии, а с ним пребывал полковник и герой битвы при Гвадалахаре Энрике Хурадо. Наши семьи стали очень близки.

Какой бы дом мы ни занимали, пол и стены в нем всегда были покрыты политическими листовками. В сороковых годах, став членом Комитета де Голля, франко-аргентинской организации поддержки Сопротивления, моя мать украсила стену в гостиной портретом этого генерала. Затем она присоединилась к организации «Монтеагудо», участвовала в подпольных встречах и в уличных демонстрациях против генерала Хуана Перона, крича: «Да здравствует свобода, долой Перона!» Когда однажды полицейские попытались утихомирить ее, схватив за руку, она завопила: «Отпустите меня, гестаповцы!» А в 1954 году она с упоением праздновала поражение французов при Дьенбьенфу[24]. Она даже устроила вечеринку у себя дома в Буэнос-Айресе, положив на стол газету «Пари Матч», в которой рассказывалось о катастрофе, постигшей Францию. Подобный контраст поразил меня.

23

Франсиско Франко – испанский диктатор в 1939–1975 годах. – Прим. ред.

24

Битва при Дьенбьенфу – решающее сражение Первой Индокитайской войны 1946–1954 годов между французскими колониальными войсками и войсками Демократической республики Вьетнам. – Прим. ред.