Наркодрянь

Не стоило этого делать: едва Мейсон затянулся, как голова его предательски пошла кругом, а к горлу подкатился противный комок. Мейсона вырвало, а потом он уже в который раз впал в забытье.

С этого момента время потеряло над Мейсоном власть. Времени он попросту не ощущал. Дни и ночи тянулись в каком-то бредовом сне. В бреду перед ним бесконечной вереницей мелькали чьито лица - знакомые и незнакомые, силуэты фигур и зданий.

С некоторыми призраками Мейсон вступал в длинные бессмысленные споры, но еще чаще он бежал куда-то от лохматых чудовищ с собачьими головами. С клыков призраков стекала тягучая зловонная слюна, разинутые пасти извергали огонь. И Мейсон убегал. Бежал по бесконечным песчаным дюнам к странному сооружению вдалеке. А ноги вязли в песке, тяжелели, он падал, а клыки впивались в тело...

Но Мейсон хотел жить. Его здоровое тело протестовало, вопило и... боролось. Мозг не мог управлять телом - им управлял инстинкт. И тогда на считанные минуты Мейсон приходил в себя и делал то, что было необходимо для жизни тела.

Воду он черпал из лужи. Стоило только протянуть руку, подождать, пока фляга наполнится, и напиться мутной, отдающей тухлыми яйцами воды. Но прежде чем поднести флягу к потрескавшимся от жара губам, Мейсон никогда не забывал бросить на дно таблетку-дезинфектор, дать воде отстояться, и лишь потом жадно пил. Он не осознавал, зачем поступает именно так, но это было заложено в его подкорке.

Иногда наступало полное просветление, и тогда Мейсон делал перевязку. В ранце, среди медикаментов, были и полиэтиленовые пакеты с кровезаменителями. Такой пакет соединялся с системой для переливания. Нужно было только попасть иглой в вену и сунуть пакет под себя. И Мейсон, несмотря на озноб и дрожь в руках, успевал сделать инъекцию, и тогда с каждой каплей раствора в его сосуды вливалась жизнь. Но уже через мгновение он не помнил, происходило ли это на самом деле или пригрезилось в бреду.

А потом, как-то совершенно просто и неожиданно, Мейсон обрел сознание и почувствовал, что голова совершенно чиста. К нему вернулась и ясность мысли, и ощущение реальности происходящего. Только тело сковывала непреодолимая слабость. Руки и ноги налились свинцом. Они отказывались повиноваться. А потом потяжелели веки. Мейсон не стал бороться с этой тяжестью.

Он смежил веки и... уснул. И это был здоровый сон, без сновидений и кошмаров.

Когда Мейсон проснулся, то отчетливо осознал - выжил и в этот раз. Теперь страшно захотелось есть. Ватными руками он достал из ранца банку с мясными консервами. Остались еще три такие банки, но Мейсон знал - этого хватит, чтобы обрести утерянную силу, и тогда он сумеет найти пропитание даже на этом вонючем болоте.

А сил, казалось, вовсе не было - чтобы вскрыть проклятую банку ножом, потребовался добрый час.

Он проглотил три ложки мясного фарша и опять почувствовал непреодолимую тягу ко сну.

Выспавшись, решил, что теперь ему вполне по силам соорудить небольшой костерок.

В волшебном ранце он всегда таскал запас сухого спирта. Соорудив костерок, Мейсон разогрел консервы и с аппетитом уничтожил всю банку.

Потом в этой же банке вскипятил воду. В нагрудном кармане, рядом с сигаретами, хранились несколько пакетиков с растворимым кофе. Верх блаженства!

Затем, впервые за столько дней, Мейсон с удовольствием покурил и занялся перевязкой.

Рана еще кое-где гноилась, но вокруг островков гноя уже формировались крупные гранулы сочно-красной ткани - верный признак заживления. Самое удивительное: кость, по-видимому, срасталась, и Мейсон с удовлетворением ощупал плотный бугорок, образовавшийся на месте перелома - костную мозоль. И гангрена теперь не грозила - организм справился и с раной, и с инфекцией.

Через несколько дней Мейсон уже смог проковылять, опираясь на самодельный костыль, в глубь островка.

Запах, приведший на остров Мейсона, значительно ослабел, но по-прежнему ни одного москита Мейсон поблизости не заметил.

Островок небольшой - шагов двести в ширину и столько же в длину. Прямо посредине островка, под густой сеткой лиан, сплелись кронами несколько чахлых ив Гумбольдта. Из этих зарослей и исходил таинственный запах.

Мейсон, щадя раненую ногу, осторожно протиснулся между стволами, цепляясь свободной рукой за лианы, раздвинул ветви и ахнул...

Деревья живой изгородью окружили крохотную полянку. В ее центре росло нечто такое, что Мейсон без колебаний назвал бы восьмым чудом света.

Судя по всему, это была орхидея, но орхидея невиданной красоты и величины. Здесь, посреди затерянного в малярийных болотах островка, она казалась чудесным пришельцем из других, неземных миров или творением великого мастера, спрятавшего свое детище от чужих глаз.

Хрупкий, нежный стебель орхидеи склонился набок под тяжестью соцветия, а цветок будто бы погрузился в тягостные раздумья о своем величественном одиночестве.

Орхидея росла прямо на земле, а не свисала с ветвей, как обычно. С ног до головы она укуталась в траурный балахон. Черный цвет ее убранства был столь глубоким, что тонкий золотой ободок, окаймляющий лепестки, казалось, светился фосфорическим свечением. Правильность и четкость линий была изумительной - словно лепестки вырезали из тончайшей металлической фольги. Это сходство усиливалось абсолютной неподвижностью соцветий, которую не смел нарушить легкомысленный ветерок.

Стройный стержень пестика, увенчанный золотой маленькой короной, робко выглядывал изза лепестков и поблескивал красными крапинками пыльцы.

Мейсон попробовал подобраться поближе к чудесному растению. Но едва он сделал несколько шагов, как почувствовал, что от сладкого дурмана у него закружилась голова.

Мейсон испуганно заковылял на прежнее место. Тут, среди деревьев-уродцев, запах ослабевал, и Мейсон смог вволю насладиться созерцанием чудного цветка, такого гордого и неприступного...

И тут он вспомнил! Да... Профессор Шрейдерман что-то говорил... Стоп! Черная королевская орхидея! Ни в одном гербарии мира, утверждал Шрейдерман, вы ее не сыщете. Ботаник, описавший черную орхидею, давно умер, а единственный экземпляр, который он пытался вывезти в Старый Свет, к несчастью, утонул при переправе через Рио-Негру.

Европейские ученые сочли описание коллеги за досужую выдумку: доказательств никаких. Но Шрейдерман верил в существование черной королевской орхидеи. Не только потому, что был убежден в честности ученого собрата, но и потому, что слышал от местных индейцев легенду о "цветкебожестве", "черном повелителе духов болота".

Встреча с этим божеством считалась у туземцев дурным предзнаменованием. Тот же, кто рискнет приблизиться к черному цветку, будет на месте поражен невидимой отравленной стрелой.

Что ж, теперь Мейсон понимал, откуда появилась легенда и что это за "невидимая отравленная стрела". Эх! Сюда бы профессора Шрейдермана, он-то уж не упустил бы своего шанса. Но он, Мейсон, заберет цветок с собой, когда тронется в путь.

Орхидея выделяет в воздух какие-то эфирные и наркотические масла ничего, он подберется к ней.

Мейсон вовсе не собирался делать вклад в науку. Этот цветок будет служить ему трофеем - напоминанием, и... в конце концов... ведь именно орхидея спасла ему жизнь.

Еще месяц длилась эта "робинзонада". Особых забот такая жизнь ему не доставляла. Пища под рукой: он ловил жирных болотных ужей и, размозжив им голову костылем, потрошил и готовил в банке из-под консервов замечательный бульон.

А на второе - вареное или печеное мясо. Конечно, у обычного человека такая пища вызывала только позывы на рвоту. Но Мейсон мог пожаловаться разве что на некоторое однообразие блюд, впрочем, это не помешало ему значительно прибавить в весе.

Он часами валялся на подстилке из веток и размышлял. Раньше у него не хватало на это времени, зато теперь времени было в избытке. И одна мысль все чаще и чаще стала навещать его голову, а потом поселилась в ней насовсем. Как ни странно, но это была банальная мысль о смысле жизни.