Страница 58 из 86
- Сеньора дель Валье находится в хороших руках, - произнёс доктор без малейшей скромности.
- Что случится, если её не прооперируют? – чуть ли не заикаясь, спросила я, что, как правило, происходило со мной, когда я очень сильно нервничала.
- Опухоль будет увеличиваться в размерах. Хотя вы не волнуйтесь, девушка, хирургия сейчас продвинулась вперёд и намного, а ваша бабушка, придя сюда, поступила очень хорошо, - заключил врач.
Я хотела выяснить, что же делал чилиец в этих краях, и почему у него вид настоящего татарина – было проще простого представить его с копьём в руке и носящего кожаную одежду – но, смутившись, я так и не осмелилась заговорить. Лондон, клиника, врачи и случившаяся с моей бабушкой драма оказались более серьёзными событиями, нежели те, с которыми я могла справиться в одиночку. Всё же мне стоило понять стыдливость Паулины дель Валье в отношении здоровья и её причины отправить Фредерика Вильямса за Канал именно тогда, когда мы больше всего в нём нуждались. Чингисхан лишь снисходительно пожал мне руку и ушёл.
Вопреки всем моим худшим прогнозам, благодаря хирургии моя бабушка осталась жива, и спустя неделю, за которую у неё то держалась, то нет высокая температура, состояние пациентки нормализовалось, и та смогла начать кушать твёрдую пищу. Я практически никуда не отлучалась от больной, разве что раз в день ходила в гостиницу, чтобы помыться и переодеться, потому что из-за запаха лекарств, применяемых здесь средств, в основном, обезболивающих и дезинфицирующих, в воздухе появлялась некая клейкая смесь, что так и приставала к коже. Я спала урывками и, главным образом, сидя на стуле рядом с больной. Несмотря на категоричный запрет моей бабушки, я всё же отправила телеграмму Фредерику Вильямсу в самый день операции, отчего он и прибыл в Лондон, правда, тридцатью часами позже. Я видела, как он потерял свою, уже вошедшую в поговорку, сдержанность, оказавшись перед кроватью, на которой лежала несколько отуплённая лекарствами его жена, стоня при каждом вдохе, с четырьмя волосинками на голове и без зубов, очень похожая на высохшую старушку. Он опустился на колени рядом с любимой и коснулся своим лбом безжизненной руки Паулины дель Валье, не переставая шептать её имя, а когда встал, его лицо было мокрым от плача. Моя бабушка, утверждавшая, что молодость это не период жизни, а лишь состояние души, и у любого человека здоровье именно то, которое он или она заслуживает, в наших глазах выглядела полностью разбитой на своей больничной кровати. Эта женщина, чьё желание жить можно было сравнить лишь с её обжорством, отвернулась лицом к стене, безразличная к своему окружению и основательно ушедшая в себя. Её огромную силу воли, её энергию, любопытство, чувство риска и вплоть до присущей этой сеньоре алчности – всё заслонили собой телесные страдания.
Находясь в больнице все эти дни, у меня было немало случаев видеться с Чингисханом, отслеживающим состояние пациентки, которое оказалось, как и ожидалось, более обнадёживающим, нежели о нём думали знаменитый доктор Стаффолк или пунктуальные акушерки данного заведения. На все опасения и переживания моей бабушки специалист давал не туманные ответы утешения, а излагал доступным языком разумные объяснения, и сам был тем единственным, кто старался именно облегчить её расстройство. Тогда как остальных больше интересовало состояние ранения и высокая температура, и на жалобы пациентки они не обращали никакого внимания, да и разве сама женщина стремилась к тому, чтобы у неё ничего не болело? В данной ситуации скорее было необходимо промолчать и благодарить за то, что ей спасли жизнь. Молодой же доктор-чилиец, напротив, не жалел морфия, потому как полагал, что длительное страдание, в конце концов, пробуждает в больном сопротивление его тела и духа, задерживая и делая более трудным выздоровление человека, как объяснил то Вильямсу доктор.
Мы знали, что лечащего врача бабушки звали Иван Радович, и происходил молодой человек из семьи медиков - в конце пятидесятых его отец эмигрировал с Балканского полуострова, женился на приехавшей с севера некой чилийке, работавшей учительницей. В их семье было трое детей, двое из которых, увлёкшись медициной, пошли по его стопам. Сам врач рассказывал, что отец умер от тифа во время Тихоокеанской войны, где целых три года выполнял обязанности хирурга, и мать была вынуждена обеспечивать семью в одиночку. Я могла как лично наблюдать за персоналом клиники, вполне удовлетворяющим мой изысканный вкус, так и слышать рассуждения, вообще-то не предназначенные для подобных моим ушей. Ведь никто, не считая, конечно, доктора Радовича, и никогда даже не делал вид, что как-либо замечал здесь моё присутствие. Мне недавно исполнилось шестнадцать лет, и я всё ещё ходила с перевязанными лентой волосами и в одежде, которую выбирала моя бабушка, отправившая меня приобрести несколько нелепые наряды девочки, чтобы на как можно больший промежуток времени удержать меня в детстве. Впервые я оделась во что-то подходящее своему возрасту только тогда, когда Фредерик Вильямс отвёл меня в Вайтелейс без её разрешения, предоставив в моё распоряжение этот огромный магазин. Когда мы вернулись в гостиницу, и я появилась перед бабушкой с собранными в пучок в волосами и одетая как настоящая сеньорита, та меня не узнала. И всё же, надо сказать, это случилось через несколько недель.
Паулина дель Валье, должно быть, обладала мощью здорового вола, ведь женщине пришлось пережить следующие события. Так, ей вскрыли желудок, извлекли оттуда опухоль размером с грейпфрут, после чего пациентку зашили, точно башмак, и менее чем за пару месяцев, она вновь стала такой, какой и была прежде. После ужасной передряги, которую волею судьбы выпало пережить, у моей бабушки остался лишь пояс морского разбойника, повязанный на середину живота, да страшная тяга к жизни и, разумеется, к еде. Мы уехали во Францию, едва она смогла ходить без трости. Женщина решительно отвергла рекомендованную доктором Стаффолком диету, потому что, как сама не уставала то говорить, мол, приехала в Париж из такого отхожего места в мире вовсе не для того, чтобы и здесь кушать исключительно кашку для новорождённых. Под предлогом изучения сырного дела и французской кулинарии, она жадно поглощала столько различных деликатесов, сколько эта страна была способна предложить своей гостье.
Едва устроившись в небольшой гостинице, что заранее снял Вильямс на Бульваре Асуман, мы разыскали и наладили связь с неотразимой Амандой Лоуэлл, ещё не вышедшей из образа королевы викингов, живущей в глуши. В Париже она чувствовала себя в своей тарелке, жила на подпорченном молью, хотя и уютном, чердаке, смотря в оконца-дырки которого можно было любоваться голубками, что обитали на крышах домов всего квартала, и безгрешным, простирающимся над городом, небом. Мы удостоверились, что рассказы дамы о богемной жизни и дружба той со знаменитыми артистами были сущей правдой; лишь благодаря ей мы посещали мастерские Сезанна, Сислея, Дега, Моне и некоторых других. Лоуэлл должна была научить нас оценивать по достоинству эти картины, потому что мы ещё достаточно не насмотрелись на работы импрессионистов и не обладали, так сказать, намётанным глазом, хотя практически сразу мы все окончательно этим прельстились. Моя бабушка приобрела добрую коллекцию работ, радующих глаз и веселящих душу каждого, кто приходил к нам в гости в Чили. Никто не в силах был оценить центробежную силу небес Ван Гога или же усталых танцовщиц кабаре Лотрека и считали, что в Париже можно выяснить всё необходимое у глупенькой Паулины дель Валье, лишь прибегнув к хитрости. Когда Аманда Лоуэлл заметила, что я не расстаюсь с фотоаппаратом и часами сижу, закрывшись в тёмном уголке, который быстро соорудила в комнате нашей небольшой гостиницы, то предложила познакомить меня с самыми знаменитыми фотографами Парижа. Как и мой учитель Хуан Риберо, женщина считала, что искусство фотографии никогда не сравнится с искусством живописи – слишком уж они разные. Так, художник отражает реальность, а фотоаппарат плазму. На снимках всё – вымысел, тогда как живопись скорее результат реального положения вещей в отличие от простой впечатлительности фотографа. Риберо не позволял мне прибегать к чувственным уловкам либо же к эксгибиционистским хитростям; по его мнению, не должно быть никаких специальных подготовок предметов или моделей, чтобы те казались готовыми картинами. Ему претила искусственная композиция, однако наставник не мешал мне ловко обращаться с негативами и их печатанием и, по большому счёту, не признавал световых эффектов или расплывчатых фокусов. Наоборот, в своей работе мастер стремился к честному и простому изображению, хотя вместе с тем и чёткому даже в самых незначительных мелочах. «Если ты стремишься лишь произвести впечатление какой-то картиной, тогда рисуй, Аврора. Если же желаешь постичь истину, научись пользоваться фотоаппаратом», - повторял мне наставник.