Страница 48 из 86
Женщина боялась оставаться в деревне, потому что там её мужу было чрезвычайно трудно с ней общаться, поскольку в самый разгар революции, что ныне имела место в стране, почта, как правило, терялась, а в сельскую местность практически и не доходила.
Уже в самом начале своих взаимоотношений с Северо, когда Нивее стала очевидна её собственная плодовитость, та поняла, что если способна осуществлять повседневный уход за собой, пытаясь по-прежнему уединяться в стенах дома при каждой беременности и родах, оставшаяся жизнь так и пройдёт в заточении. Поэтому женщина решила больше не окутывать тайной будущее материнство и поскольку с выпиравшим брюхом ходила не иначе как гоголем, в целом, к великому ужасу «приличного» общества, напоминая потерявшую всякий стыд крестьянку, то и рожала без лишних кривляний. Затем она провела в одиночестве всего лишь три дня – вместо сорокадневного срока, как того требовал врач -, по истечении которых выходила куда угодно, и даже митинги суфражисток, к коим сама и принадлежала, неизменно посещала в сопровождении собственных малышей и нянек. Последние представляли собой девочек-подростков, чья жизнь никогда не выходила за пределы деревни и уготовила им лишь долю служанок вплоть до смерти, если только бедняжки случайно не забеременеют либо же выйдут замуж, что, собственно, было маловероятно. Эти самоотверженные девушки росли, чахли и умирали в стенах дома, спали в грязных, с жирными пятнами, комнатах без окон и питались остатками с главного стола. Они обожали детей, которых волею судьбы выпало растить, особенно мальчиков. Тогда как дочери, выйдя замуж, покидали дом, в какой-то степени считаясь частью приданого, и отправлялись прислуживать уже новому поколению. Во времена, когда всё, касаемое материнства, держалось в тайне, я в свои одиннадцать лет, благодаря нашей, совместной с Нивеей, жизни, обучилась тому, на что любая другая девочка моего круга даже не обращала внимания. В деревне, когда, как правило, животные начинали спариваться или рожать, девочек силой держали дома, закрывая даже ставни, ведь по-прежнему исходили из основ, заключающихся в том, что подобные естественные отправления травмировали наши чувствительные души и сеяли в наши головы одни порочные мысли. И были правы, потому что роскошное зрелище, которое демонстрировал храбрый дикий конь, взбираясь на очередную кобылу, что я увидела совершенно случайно в земельном владении своих двоюродных братьев и сестёр, до сих пор воспламеняло мою кровь. В наше время, когда на дворе уже давно стоит 1910 год, и когда двадцатилетняя разница в возрасте между мной и Нивеей практически исчезла, и теперь она, скорее, моя подруга, нежели тётя, я узнала, что ежегодные роды никогда не являлись для молодой женщины серьёзным препятствием. Беременная или же нет, она всё равно с откровенным бесстыдством шалила вместе с мужем. Как-то раз, ведя очередную доверительную беседу, я спросила, почему же родилось столько детей – а было их пятнадцать, правда, выжили лишь одиннадцать. Она мне ответила, что иначе было и нельзя, ведь ни одно из мудрых средств так и не дало результата, равно как и оказались бесполезными различные советы французских повивальных бабок. От огромного истощения женщину спасла неистовая физическая сила, которой наделила её природа, и жизнерадостная позиция - ведь только благодаря данным качествам и удалось не запутаться в затруднительном положении, сложившемся на личном фронте. Растила детей, прибегая к тому же принципу, по какому всегда занималась домашними делами: раздавая поручения направо и налево. Едва родив, женщина туго перевязывала грудь и передавала малышку кормилице; в доме жило практически столько же нянек, сколько было детей. Лёгкость, с которой рожала Нивея, её собственное отменное здоровье и благополучное разрешение от бремени спасло близкие отношения с Северо; любому было нетрудно догадаться о страстных ласках, что объединяли их обоих. Она мне рассказывала, что благодаря запрещённым книгам, которые некогда тщательно прочла в библиотеке своего дяди, научилась поистине фантастическим любовным позам, включая и самые спокойные, подходящие любящим друг друга людям, но ограниченным в движениях, как, собственно, и было в их случае. Его сдерживала ампутированная нога, а её – беременное брюхо. Уж и не знаю, каковым являлось любимое кривляние этой пары. Тем не менее, воображаю себе, что моменты самого высшего наслаждения случались как раз тогда, когда оба играли в потёмках, не производя ни малейшего шума, словно в комнате присутствовала монахиня, едва не засыпавшая от шоколада с валерьянкой и мучимая желанием согрешить.
Новости о революции проходили строгую цензуру правительства, однако ж, людям всё было известно ещё до того, как происходило на самом деле. Мы узнали о конспирации только потому, что о ней объявил один из моих старших двоюродных братьев, который практически незаметно появился в доме в сопровождении некоего жильца земельного владения, слуги и личной охраны. После ужина он вместе с Фредериком Вильямсом и моей бабушкой надолго заперлись в кабинете; я же притворилась, что читаю в углу, одновременно не упуская ни слова из их разговора. Мой двоюродный брат представлял собой светловолосого статного здоровяка – правда, с кудрявыми волосами и глазами женщины -, импульсивного и привлекательного молодого человека, который вырос в деревне и обладал необходимым навыком, чтобы объезжать лошадей. Это, пожалуй, единственное, что я о нём помню. Мужчина объяснил, что некоторые молодые люди, и он сам в их числе, всячески стремились подорвать несколько мостов, чтобы обстрелять правительство.
- И кому же пришла в голову столь блестящая идея? У них есть главарь? – саркастически спросила моя бабушка.
- Главаря всё ещё нет; мы выберем его, лишь когда объединимся.
- И сколько их придёт, сынок?
- Нас почти сотня, а вот сколько придёт, я точно не знаю. Далеко не все догадываются, для чего мы их зовём, об этом мы сообщим позже – из соображений безопасности, понимаете, тётя?
- Понимаю. Они ведь все такие же молодые люди, как и ты? – захотела узнать моя бабушка, всё больше беспокоясь.
- Среди нас есть ремесленники, рабочие, сельские жители и кое-кто из моих друзей.
- И какое у них оружие? – спросил Фредерик Вильямс.
- Сабли, ножи и думаю, что найдётся несколько карабинов. Мы, разумеется, должны раздобыть ещё и порох.
- Лично мне это кажется безрассудством в высшей степени! – не выдержала моя бабушка.
Они всячески пытались отговорить молодого человека, хотя подобные речи он слушал не иначе, как притворившись терпеливым. Однако было очевидно, что решение уже принято, а момент изменить своё мнение пока не наступил. Когда он ушёл, то унёс с собой в кожаной сумке огнестрельное оружие из коллекции Фредерика Вильямса.
Двумя днями позже мы узнали, что произошло в результате заговора, имевшего место в земельном владении, находившемся в нескольких километрах от Сантьяго. Ещё не наступил вечер, как повстанцы прибыли в домик пастухов, где, нисколько не сомневаясь, считали, что находятся в безопасности. В их небогатом жилище, за обсуждением, молодые люди провели не один час ввиду того, что располагали сравнительно небольшим количеством оружия и планом по переходу к повсеместному наступлению. Как раз его-то собравшиеся решили отложить и провести в домике ночь в весёлой дружеской обстановке, а на следующий день просто исчезнуть. Тогда люди даже не подозревали, что их выдали. В четыре утра на местечко всеми своими силами обрушились девяносто всадников и сорок пехотинцев из правительственных войск. Они совершили столь быстрый и точный манёвр, что попавшие в окружение так и не смогли защититься, почему и отступили, убеждённые, будто находились вне опасности, ввиду того, что до сих пор не совершили никакого преступления, разве что решили объединиться, не получив на то соответствующего разрешения. Подполковник, отвечая за целый отряд, окончательно свихнулся во вспыхнувшей тут же перебранке и, ослеплённый гневом, выволок вперёд первого попавшегося пленного, которого, применив пули и штык, разорвал на куски. Затем он отобрал ещё восьмерых и расстрелял тех в спину. Вот таким образом и продолжались зверские побои да убийства, и прежде чем забрезжил день разбросанными то тут, то там лежали шестнадцать тел. Полковник открыл винные погреба земельного владения, после чего указал пьяному войску, чересчур осмелевшему ввиду безнаказанности, на крестьянских жён. Обезумев, солдаты подожгли дом и столь дико поиздевались над управляющим, что были вынуждены расстрелять его в сидячем положении. Меж тем из Сантьяго продолжали поступать распоряжения, однако военные действия не столько сдерживали дух солдатни, сколько лишь ещё больше разжигали пыл насилия. На следующий день, после длящейся не один час адской обстановки, наконец, поступили распоряжения, написанные собственноручно, буква к букве, самим генералом. «Чтоб все сию минуту пришли в состояние готовности». Так войско и поступило. Затем трупы отвезли на пяти вагонетках и сбросили в общую яму, однако народ поднял такой невообразимый вопль, что, в конце концов, их вернули семьям.