Страница 41 из 86
Моя бабушка была вынуждена дать мне домашнее образование, потому что я практически сразу убегала из каждого религиозного учреждения, куда она меня зачисляла. Семья дель Валье убеждала её снова и снова в том, что интернат, пожалуй, единственный способ воспитать из меня нормального ребёнка. Все в один голос утверждали, что мне необходима компания сверстников, которая поможет преодолеть патологическую робость, а также и твёрдая рука монахинь, чтобы обуздать мой характер. «Эту девчушку ты слишком распустила, Паулина, тем самым превратив в настоящее чудовище», - говорили в заведении, и тогда моя бабушка окончательно поверила в то, что уже давно было очевидно. Я спала в кровати вместе с Карамело, кушала и читала, что только ни пожелала, проводила день, развлекаясь играми воображения. В общем, росла без особой дисциплины, потому что никто из моего окружения вовсе не собирался как-то на меня влиять; другими словами, я только и делала, что наслаждалась своим достаточно счастливым детством. Я не могла терпеть все эти интернаты с их усатыми монахинями и сборищем учеников, которые мне сразу же напоминали мучительный ночной кошмар с детьми в чёрных пижамах. Также я просто не выносила строгость существующих в подобных заведениях правил, однообразного распорядка дня и вечного холода этих колониальных обителей. Я даже не знаю, сколько раз повторялся один и тот же заведённый порядок: Паулина дель Валье всегда одевала меня с иголочки, чётко произносила наставления угрожающим тоном, везде водила меня чуть ли не по воздуху и оставляла с баулами в руках у какой-то здоровой и крепкой послушницы. Сама же, гонимая угрызениями совести, удирала оттуда столь быстро, насколько, конечно, позволял её собственный вес. Это были колледжи для богатых девочек, где, в основном, преобладали послушание и бесчестность. Их конечная цель состояла в том, чтобы преподать нам какие-то знания и навыки, дабы впредь мы не были полными невеждами. Ведь видимость культуры или, точнее, её налёт считался ценностью в брачном агентстве, но всё же той слишком недоставало, чтобы позволить нам задавать все интересующие вопросы. Речь в подобном заведении шла лишь о том, чтобы подчинить личную волю общим интересам и воспитать из нас порядочных католичек, самоотверженных матерей и послушных супруг. Свою деятельность монахиням следовало начинать с подавления наших тел, прежде всего, видя в них источник тщеславия и прочих грехов. Так, нам воспрещалось смеяться, бегать и играть на свежем воздухе. Мылись мы раз в месяц и непременно завёрнутыми в ночные сорочки, чтобы не открывать срамные места Божьему оку, от которого никуда не скроешься. Здесь исходили из того, что грамотность даётся человеку от рождения и, стало быть, никоим образом не снижали своей требовательности. Чем нас только не пугали – Богом, чёртом, всеми взрослыми, линейкой, которой били по пальцам, галькой, где приходилось стоять на коленях и исповедоваться в собственных мыслях и желаниях – в общем, лишь страх нас повсюду и окружал. Мы никогда не слышали похвалы из боязни пробудить в нас желание чем-либо хвастаться; в изобилии же, напротив, были всяческие наказания, призванные усмирять наш характер. В этих толстых стенах, как могли, выживали мои одноклассницы в школьной форме, с так туго заплетёнными косами, что иногда даже просвечивала кожа головы, и с местами обмороженными руками ввиду царившего там вечного холода. В противовес собственным семьям девочек, где на каникулах тех баловали, точно принцесс, в подобном заведении легко можно было сойти с ума по полной программе. Я просто не могла этого вынести. Однажды я добилась соучастия работавшего там садовника, перепрыгнула с его помощью ограду и сбежала. Уж не знаю, каким образом я добралась в одиночку до улицы Армии Освободителей, где меня встретил Карамело, впав при этом в присущий ему экстаз. А вот Паулину дель Валье чуть не хватил инфаркт, едва та увидела меня появившуюся в перепачканной глиной одежде и с опухшими глазами. Я провела дома несколько месяцев, пока под давлением окружающего общества моя бабушка не решилась повторить эксперимент. Во второй раз я спряталась уже среди кустарников внутреннего двора на всю ночь, лелея мысль погибнуть от холода и голода. Я на секунду представила себе лица монахинь и членов своей семьи, когда те обнаружили бы мой труп, и горько заплакала о своей судьбе – бедная девочка, страдает, точно мученица, в столь раннем возрасте. На следующий день колледж поставил в известность о моём исчезновении саму Паулину дель Валье, которая, как смерч, явилась в заведение и стала требовать объяснений. В то время как её и Фредерика Вильямса нарядная послушница провожала в кабинет матери-настоятельницы, я, наконец-то, улизнула из зарослей кустарника, где пряталась всё это время, и тайно пробралась к экипажу, что ждал нас во внутреннем дворе. Вскоре я залезла в него так, чтобы кучер ничего не заметил, и быстро спряталась под сиденьем. Все вместе – Фредерик Вильямс, кучер и мать-настоятельница были вынуждены помочь моей бабушке подняться в экипаж, сев в который, та продолжала визжать, что, мол, если девочка не объявится в ближайшее время, то каждый увидит собственными глазами, какова на самом деле Паулина дель Валье! Когда, будучи ещё в пути, я вылезла из своего убежища, она, словно забыв о том, как плакала над безутешным горем, взяла меня за волосы на затылке и задала трёпку на оставшиеся до дома пару куадр. Подобное длилось до тех пор, пока дяде Фредерику не удалось успокоить эту женщину. Однако дисциплина отнюдь не была сильной стороной доброй сеньоры, поскольку, узнав, что я ничего не ела с предыдущего дня и вдобавок провела ночь под открытым небом, она тут же осыпала меня поцелуями и повела угостить мороженым. В третьем заведении, куда бабушка хотела опять меня записать, нам отказали без околичностей, потому что, беседуя с руководительницей, я уверила женщину, что, мол, сейчас она видит перед собой настоящего чёрта с зелёными лапами. И тут моя бабушка сдалась окончательно. Северо дель Валье убедил её, что на самом деле нет никакой причины изводить меня подобным образом ввиду того, что в любом случае имелась возможность освоить все необходимые знания прямо дома вместе с частными педагогами. Моё детство прошло далеко не с одними и теми же боннами по английскому, французскому и немецкому языкам, которых, одну за другой, косила заражённая чилийская вода и приступы ярости Паулины дель Валье. Несчастные женщины возвращались к себе на родину, как правило, страдающие поносом и мучимые дурными воспоминаниями. Моё образование хромало в полной мере до тех пор, пока в моей жизни не появилась исключительная учительница-чилийка, сеньорита Матильда Пинеда, научившая меня практически всем важным вещам, которые я знаю, за исключением, пожалуй, здравого смысла, отсутствовавшего, впрочем, и у неё самой. Эта женщина была натурой страстной и большим мечтателем, писала философские стихотворения, которые никогда не могла опубликовать, а ещё её мучила неутолимая жажда к познанию чего-то нового и врождённая нетерпимость к чужим слабостям, что, как правило, присущи слишком умным представителям человечества. Учительница всячески боролась с ленью в любом проявлении; в присутствии этого человека фраза «я не могу» была просто запрещена. Моя бабушка наняла сеньориту лишь потому, что та объявляла себя агностиком, социалистом и сторонницей женского избирательного права, другими словами, это и было тремя колоссальными причинами, по которым молодую женщину не брали ни в одно воспитательное учреждение. «Посмотрим, устраните ли вы то огромное лицемерие, что присуще этой консервативной и патриархальной семье», - намекнула ей Паулина дель Валье на первой же встрече, поддерживаемая Фредериком Вильямсом и Северо дель Валье, единственными людьми, разглядевшими истинный талант сеньориты Пинеда. Все остальные по-прежнему уверяли, что женщина лишь подпитывала чудовище, которое уже успело во мне зародиться. Тётушки немедленно записали её в «бунтовщики» и предупредили мою бабушку о том, что преподавательница, оказывается, из низшего класса «влюблённых в людей», как таковых окрестили все остальные. Тогда как Вильямс, самый ярый сторонник учения о классах, которого я знаю, питал к даме симпатию. Шесть дней в неделю, ни разу не пропустив, в особняк моей бабушки к семи часам утра приходила учительница, которую я уже ждала, одетая «с иголочки» во всё накрахмаленное с чистыми ногтями и только что заплетёнными косами. Мы завтракали в небольшой будничной столовой, заодно обсуждая важные новости из газет, после чего проводили пару часов за обязательными занятиями, а в оставшееся время ходили в музей и в библиотеку Золотой век, где покупали книги и пили чай с самим библиотекарем, доном Педро Теем. Иногда мы успевали посещать художников, выйти и понаблюдать за природой либо поставить кое-какие химические опыты. А ещё читали истории, писали стихи и делали постановки классических театральных произведений с помощью вырезанных из бристольного картона фигурок. И именно она подсказала моей бабушке мысль организовать дамский клуб, который бы направлял благотворительную деятельность в нужное русло, вместо того чтобы дарить бедным поношенную одежду или же образующиеся на кухнях остатки еды. Иными словами, сеньорита предлагала создать фонд, руководить им, точно банком, и предоставлять займы женщинам, чтобы те начали какой-то небольшой, но свой бизнес: организовали бы птичью ферму или швейную мастерскую, приобрели бадьи для стирки чужой одежды либо четырёхместный экипаж для осуществления перевозок. Или, наконец, занялись бы тем необходимым, что со временем помогло бы выйти из абсолютной нищеты, в которой сейчас и жили эти бедняжки вместе с детьми. Мужчинам же здесь не место, - говорила сеньорита Пинеда, - ведь те тратили бы все займы на вино и, в любом случае, они находятся под защитой различных общественных программ помощи в отличие от женщин и детей, которыми до сих пор всерьёз никто не занимался. «Люди не хотят подарков, они желают достойно зарабатывать на жизнь», - объяснила ситуацию моя учительница, которую сразу же поняла Паулина дель Валье и взялась за данный проект с не меньшим энтузиазмом, чем прежде хваталась за самые алчные планы, помогающие нажить капитал. «Одной рукой зажимаю всё, что могу, а другой даю и таким способом убиваю одним выстрелом двух зайцев: развлекаюсь, как мне нравится, и обеспечиваю себе место в раю», - заливалась хохотом моя своеобразная бабушка. В своей инициативе женщина пошла ещё дальше и не только образовала Дамский клуб, которым руководила с присущей ей энергичностью – да так, что остальные сеньоры не могли перед ней не трепетать -, но также финансировала школы и консультации докторов по вызову. Вдобавок организовала переработку остатков, которые не удавалось продать за прилавком на рынке и в булочных. Обладая по-прежнему приличным состоянием, женщина распределяла денежные средства по сиротским домам и приютам. Когда в гости приходила Нивея, вечно беременная и с несколькими маленькими детьми на руках, сеньорита Матильда Пинеда освобождала помещение. И пока за малышей отвечала домашняя прислуга, мы все вместе пили чай, а они ещё и успевали между собой строить планы о будущем обществе, более справедливом и благородном. Несмотря на то, что Нивее не хватало ни времени, ни материальных средств, она была самой молодой и деятельной среди прочих сеньор – членов клуба моей бабушки. Иногда мы навещали бывшего педагога, сестру Марию Эскапуларио, ныне заведовавшую приютом для стареньких монахинь, потому что её уже отстранили от выполнения обязанностей наставницы, к которым женщина лежала всей душой. Организация решила, что её передовые идеи не достойны учеников и что будет гораздо меньше ущерба, если та переключит своё внимание на заботу об увечных старушках, нежели станет продолжать сеять непослушание в детских умах. Сестра Мария Эскапуларио размещалась в небольшой келье в обветшалом здании, окружённом пленительным садом, где и принимала нас неизменно благодарная за очередную возможность побеседовать с умными людьми, тем самым получив неслыханное в этом приюте удовольствие. Мы, покупая в старомодной библиотеке Золотой век, приносили ей книги, которые она сама и заказывала. А ещё угощали наставницу лепёшками или тортом, что предназначались к чаю, заранее приготовленному лично ей, что сама же и доставала из грубой обёрточной бумаги на парафине и аккуратно разливала по чашкам с отбитыми краями. Зимой мы все размещались в келье – монахиня сидела на единственном имеющимся здесь стуле, Нивея и сеньорита Матильда Пинеда занимали убогую постель, а я устраивалась на полу. Хотя, если погода позволяла, мы предпочитали гулять по чудесному саду среди вековых деревьев, увитых жасмином, розами, камелиями и другим необъятным разнообразием цветов, растущих в до того восхитительном беспорядке, что смесь запахов меня, как правило, просто ошеломляла. Я не упускала ни слова из тех поучительных бесед, и хотя тогда, разумеется, сама понимала крайне мало – однако в своей жизни я больше никогда не слышала столь страстных речей. Женщины шептались между собой по секрету, умирали от смеха и разговаривали о чём угодно, за исключением религии, поступая так из уважения к образу мыслей сеньориты Матильды Пинеды, утверждавшей, что Бог всего лишь очередное изобретение мужчин, помогавшее им контролировать действия других мужчин и в особенности женщин. Сестра Мария Эскапуларио и Нивея считались католичками, хотя ни одна из двух никогда не была так уж страстно увлечена верой в отличие от большинства людей, на ту пору составлявших моё ближайшее окружение. В Соединённых Штатах о религии никто и не упоминал, тогда как в Чили, напротив, её живо обсуждали, собираясь за столом. Моя бабушка и дядя Фредерик время от времени водили меня к мессе, чтобы остальные люди нас там видели, потому что даже Паулина дель Валье с её-то отвагой и деньгами не могла позволить себе роскошь не присутствовать на службе. Семья и общество этого бы просто не вытерпели.