Страница 23 из 26
Не глядя на Никишева, Зубов-младший пощелкал пальцами:
«Этого высокого бомбардира…»
«Васильев», — подсказал шкипер.
«Этого бомбардира Васильева держать в безопасном месте».
«В каком же? — удивился шкипер. — Почему не рядом с орудиями?»
«Возле орудий убить могут».
«Убить везде могут».
«Но не везде сразу».
«Только Господь знает, кого, где и как».
«Иногда самому Господу помогать надо».
«Да зачем такое послабление бомбардиру?»
«У него бас».
«Ну и что?»
«У него бас профундо».
«Что значит сие?»
«Бас низкий».
«Что с того?»
«Как мне без баса хор составить?»
Шкипер Никишев изумился. Серое лицо сморщилось.
Явно не мог поверить сказанному. «Как сметь ослаблять струну, которая составляет гармонию всего тона?» Никак не мог осмыслить услышанное. Вглядывался в Зубова-младшего, видел выпуклый лоб, прямые волосы, узнавал, узнавал. А вот и узнал окончательно. Сразу поклонился, невзирая на то что матрозы внизу смотрят на них. И ветер крепчал. Пену срывало с гребней. Низко опускалось небо, полное грозного величия.
Почти неделю нарезали углы в заливе.
Почти неделю Зубов-младший вылавливал, сортировал голоса.
Никаких приказов шкиперу не отдавал. Пока нет опасности, все само собой сделается. Поглядывал на люк «За процветание Пиллау», вел тайный розыск, слушал небо, море, мачты, хлопанье парусов, искал, все время искал, потому что не хватало ему теперь высокого мужского голоса. Прислушивался ко всем, к каждому, кто даже вскрикнет в страхе или в ярости. Мысленно выстраивал будущий хор, в котором нашлось бы место и бывшему кавалеру Анри Давиду, и басовитому бомбардиру Васильеву, и матрозам-тенорам Казакову и Сенину. Не замечал взглядов шкипера Никишева, так и не понявшего, зачем поднялся на борт его шнявы человек с длинным лицом, с несколько выступающими зубами, выпуклым лбом и с такой грозной бумагой. Похожесть Зубова-младшего на известную персону совсем сбивала шкипера с толку. Он изнемогал от непонимания, ведь спросишь что не так, снесут голову. Даже обрадовался, когда вахтенный заметил паруса в западной части залива.
Через три часа открылся под ветром треугольный флаг.
Как и ожидалось — чистого синего цвета с желтым крестом.
От клотика до ватерлинии отражался в плавной воде низкий пузатый шведский фрегат, в погоню за шнявой не двинулся, не торопился, может, опасался засады, а может, ждал остальных судов. Но сразу видно, что ход имеет более мощный, коли понадобится — враз догонит.
Обрасопив реи по ветру, медленно шли параллельным курсом.
Шкипер молчал, посматривал на Зубова-младшего, матрозы тоже примолкли, но без должного испуга. Думали, наверное, если уж такая важная персона на борту, то кто ж допустит отдать врагу? Что-то не умещалось в их простых головах.
А Ипатич в каюте, как когда-то в Венеции, пытался упасть в ноги.
«Прибью», — предупредил Зубов-младший.
«И этого достоин».
Были вдвоем. Шкипер Никишев расставлял людей по нужным местам, прикидывал расстановку у пушек и фальконетов.
«В чем виноват, Ипатич? Кайся».
«Не мог раньше сказать, господин кригс-комиссар требовал».
«Чего не мог сказать? И почему сейчас скажешь?»
«Потому и скажу, что не вернемся мы».
«Почему так думаешь?»
«Сердце чует. — И, помолчав, объяснил наконец, длинно, без передыха, как когда-то Марья Никитишна в Томилине говорила. — Был приказ изувечить тебя барин а мне нисколько не мешать мол кинутся сказали никому не мешай а кинуться везде могли сам знаешь потому не отсылал писем в Венеции а когда спустил человека со шпагой с моста этим не позволил допустить вреда тебе а в Пиллау сам помнишь не допускал к тебе в корчме ни единого человека с ножом или разбитой кружкой хотели испортить тебе лицо отправить в гошпиталь для уродов чтобы ликом своим не мешал жить другим более нужным людям которые выше как архангелы барин не знаю простишь ли?»
Зубов-младший удивился: «Убить хотели?»
«Нет, не убить. Такого не приказывали».
«Что же тогда?» — все еще не понимал.
«Испортить лицо. Ты неправильно лицом вышел».
И вдруг перешел Ипатич на простой, понятный язык.
«Не знаю всего, но скажу что знаю. Господин кригс-комиссар с самого начала был озабочен сильной схожестью твоей с известной персоной. Считал, так нельзя. Живого человека не спрячешь, слухи пойдут, спросят, зачем такого держишь, тайные помыслы лелеешь? Потому и отослал подальше по воле государя».
Не выдержал, опять заговорил как Марья Никитишна.
«Куда б ни пришли найдутся такие кому пара монет стоит больше твоего лика махнул ножом крови немного нос рассечен брови может глаз выткнут так станешь сам собою барин никакого сходства ходи где хочешь одним оком можно видеть не меньше чем двумя не убить нет не убить что ты что ты государю люди нужны а ты в рассеянности своей про лик свой думать не хотел вот и хотели уши ссечь или там глаз вынуть ведь люди и без рук-ног живут».
«И ты знал?»
«В колени паду».
«Не смей. Все под Богом».
Не стал объяснять своих слов.
«Молись, чтобы теперь всем лиц не попортило».
И приказал: «Строй команду на палубе». Как отпустил грехи.
Сам дивился своему спокойствию. Это, наверное, потому, что снова звенела в голове чудная музыка. Как в далекой Зубовке, как в Томилине, как в Венеции и Пиллау. Кроме вахтенных, на палубе всех построили. Шкипер Никишев стоял в стороне с кортиком на поясе, всегда готовый вмешаться. Лицо злое, голландская куртка затянута. Зубов-младший шел вдоль строя, будто часто так делал. В голове неясно проносились слова некоего возможного виватного канта. Правда, сначала следует одержать победу, говорил Антонио. Шел, негромко спрашивал: «Кто?» Прислушивался к ответу. Если голос звучал невнятно, мог повторить: «Кто?» Перед бывшим кавалером Анри Давидом подумал: не узнает. Но француз узнал, не мог не узнать, многому научился на русской службе, особенно молчанию. Вот рос в деревне за Нижними Пердунами некий мальчик Алёша, вырос царевичем. Такое и у французов случалось.
Глядя на матрозов, приказал: «Поменять строй».
Боцман взмахнул линьком: «Быстро!»
«Нет, не так. По-другому станьте».
«По чину? — не понял боцман. — По рангу?»
«Ну, если по чину, то скорее по ангельскому».
«Это как?» — Боцман непонимающе обернулся к шкиперу.
Никишев промолчал, и боцман опять начал орать на матрозов.
А вот Ипатич понимал. Он все понимал, потому и пользовался особенной доверенностью кригс-комиссара. Понимал, потому и смотрел неодобрительно. Помнил по возвращении Зубова-младшего гнев господина Благова, узнавшего о главном его увлечении за границей. «Как говоришь? Церковные хоры? Кабаки? На верфь ни ногой, от свежего дерева тошнило?» Не мог поверить такому. «Значит, ты шел на верфь с топором, а он в кабаки да церкви?» Стучал в непосильном гневе деревянной ногой по деревянному полу. «Разве совершенен трубадур, поющий любовь греховную? Музыка влияет на нравы людей, и потому не всякая музыка должна допускаться».
А шведский парус исчез.
Ушел фрегат или отнесло течением.
Зато шнява «Рак» больше не рыскала, так и шла на вест.
И не ошиблись, нисколько не ошиблись, — к вечеру насчитали вдали сразу три синих флага с желтыми крестами. «Погода обещает быть бурной», — опять записал в журнале Зубов-младший, и шкипер Никишев опять отобрал журнал. «Пишем что наблюдаем, а чего не наблюдаем — того не пишем». Хотя погода правда менялась. Волны укоротились, шли одна за другой косые, смазанные. Над ними облака плыли, похожие на те, что Алёша Зубов когда-то рисовал в заветной тетрадке. За прикрытой дверью шкипер Никишев и Зубов-младший при Ипатиче (таков был строжайший наказ кригс-комиссара: все совершать и решать только в присутствии Ипатича) обсудили план действий.