Страница 71 из 82
Позиция Арагона была уязвима с правовой точки зрения. В 1205 году арагонский король Педро II, прозванный за свою набожность Католиком, признал верховную власть Святого престола над своими владениями, за что тогдашний папа Иннокентий III торжественно короновал Педро в Риме[189]. Таким образом, с точки зрения папства Арагонское королевство находилось в таком же положении, как и Сицилийское, — было папским леном, который глава церкви мог отнять у неугодного государя и передать другому, лояльному. Мартин IV так и поступил, предложив арагонский трон еще одному Карлу — юному графу де Валуа (ему шел 15-й год, и он был только что посвящен в рыцари), младшему сыну Филиппа III, короля Франции. Претендент приходился не только внучатым племянником Карлу Анжуйскому, но и племянником Педро III: его матерью, к тому времени давно покойной, была Изабелла, младшая сестра Педро. Король Франции и его сын, не мешкая, выступили в поход. Войско, которое они вели против Педро, кажется огромным — 16 тысяч конных рыцарей, 17 тысяч лучников и 100 тысяч пехоты{396}, — но речь, видимо, идет о свойственных средневековым хронистам преувеличениях. В любом случае армия, собранная французским королем, была, очевидно, весьма мощной, а учитывая, что против Педро выступил и его младший брат Хайме II, король Мальорки, ничто не предвещало, что это предприятие заслужит позднее уничижительную оценку историков — как «возможно, самое несправедливое, ненужное и катастрофическое за всю историю монархии Капетингов»{397}. Правда, уже в первые недели похода армия вторжения увязла на севере арагонских земель.
Как бы то ни было, направляясь в предпоследний день 1284 года из Мельфи, где он провел Рождество, в недалекую Фоджу, где 60 годами раньше Фридрих II построил один из своих замков-крепостей, Карл Анжуйский мог надеяться на то, что движение колеса Фортуны вниз, столь заметное для него в последние три года, замедлится, а может, и сменится новым подъемом. Как обычно, король много работал, отдавал распоряжения, подписывал эдикты. Но одной воли, даже столь сильной, как у Карла, было уже недостаточно для того, чтобы продолжать бороться. Король был стар, последние годы он провел в постоянном нервном напряжении, и его необычайно крепкое здоровье вдруг сдало. В Фодже Карл слег. Чем именно он заболел, сказать трудно: медицина XIII века знала немного диагнозов, кроме весьма расплывчатых «горячки» и «лихорадки». Болезнь была очень скоротечной: уже б января король отдал последние распоряжения, а в ночь на 7-е исповедался и причастился. Его последняя молитва была простой и касалась того, что он считал главным в своей жизни: «Господи Боже, истинно верую в Тебя, моего Спасителя, и прошу — смилуйся над моею душою. Ты знаешь, что я принял Сицилийское королевство во имя Святой Церкви, но не ради своей выгоды. Помилуй, Господи, и прости мне мои грехи»{398}. Вскоре после этого Карл I, король Сицилии, Неаполя, Албании и Иерусалима, князь Ахейский, граф Прованса, Форкалькье, Анжу и Мэна, впал в забытье и умер, не дожив два с половиной месяца до 58 лет. Колесо Фортуны, столь активно вращавшееся всю его беспокойную жизнь, остановилось. Как отметил Салимбене де Адам, «почил он в тот самый день, в который короновался много лет тому назад[190]. Был он прекрасным воином и снял посрамление с французов, которое те навлекли на себя при Людовике Святом в заморских землях. И оставил он после себя добрых наследников — сыновей и внуков»{399}. Немного напоминает последние слова какой-нибудь сказки, которую читают детям на ночь.
О наследниках Карла I у нас еще будет возможность поговорить в заключении настоящей книги. Пока же отметим, что позитивный отзыв процитированного хрониста отражает в первую очередь мнение гвельфской части тогдашнего итальянского общества, для которой Карл был фигурой легендарной и безусловно позитивной. Горевали о Карле, конечно, и при французском дворе, где понимали, что, несмотря на поражения, преследовавшие сицилийского короля в последние годы, в его лице Франция утратила сильного союзника. На отложившемся от Карла острове Сицилия и в других владениях Арагонской короны, естественно, ликовали; воспряли духом остатки гибеллинской партии в городах Центральной и Северной Италии; наверняка обрадовались новости о кончине давнего врага и в Константинополе. Остальная Европа, судя по всему, восприняла эту весть более или менее нейтрально.
Негативные отзывы о Карле свойственны в наибольшей мере историографам позднейшего времени. «Двенадцать лет он властвовал в Средиземноморье, снедаемый ненасытным честолюбием и влекомый неукротимой энергией; и то и другое не давало ему покоя, — осуждает Карла Джон Норвич. — Присущее ему неподдельное благочестие не сочеталось ни со смирением (ибо он всегда видел себя избранником, орудием в руках Божьих), ни с гуманностью, ни с милосердием»{400}. Справедливости ради следует заметить, что тема избранности, точнее, предназначенной ему Богом миссии в еще большей мере, чем у Карла, проходит через всю жизнь его старшего брата Людовика IX — однако никто из историков не ставит это в вину святому королю. Разница здесь, вероятно, обусловлена тем поступком, который навеки запятнал репутацию Карла Анжуйского и о котором Норвич не забывает упомянуть: «Совершенная им казнь шестнадцатилетнего Конрадина потрясла Европу и служила поводом для обвинений в его адрес всю его жизнь. Порой он мог вызывать восхищение, но любовь — никогда»{401}.
Стивен Рансимен пытается подвести баланс качеств Карла как политика и человека: «По своим представлениям он был человеком чести, но это были узкие и эгоистичные представления. Многие могли восхищаться им; его придворные и министры служили ему верой и правдой… Но мало кто из них любил его, да и у своих подданных он, как правило, любви не вызывал… Его планы разрабатывались тщательно и детально, но в них не учитывалось то сопротивление, которое они вызывали в людских сердцах. Когда он осудил на смерть Конрадина, он сделал это из ясного политического расчета; но, будучи безжалостным, он не мог предвидеть, какую волну сожаления вызовет эта казнь в мире. К его человеческим недостаткам принадлежало определенное тщеславие, которое заставляло его гнаться за столь бессмысленными титулами, как король Иерусалимский, и чрезмерная самоуверенность, которая с годами привела его к тому, что он начал недооценивать своих врагов»{402}. Здесь мы снова сталкиваемся с противопоставлением «восхищения» и «любви»: за Карлом признается способность вызывать своими достижениями первое, но неспособность снискать вторую.
Все это вполне правдоподобные толкования характера и образа действий Карла Анжуйского. Но им, на наш взгляд, недостает чего-то, что можно назвать контекстуальной уравновешенностью. Недостатки Карла-монарха не воспринимаются его критиками как продолжение его достоинств, точнее — как сами достоинства, которые и сделали его королем. Ведь, в отличие от большинства современных ему европейских государей, Карл не был рожден для королевской короны. Этот младший французский принц завоевал положение более высокое, чем было определено ему рождением, как раз благодаря упорству, вере в собственные силы и миссию, возложенную на него Богом, а также холодной беспощадности, которая часто свойственна таким «людям миссии». Достижения Карла были следствием свойств его характера, эти свойства усиливались по мере того, как приносили плоды — пока в изменившейся ситуации наконец не явились одной из причин поражений. Ведь то, что хорошо для воина-кондотьера (в роли которого Карл выступал, например, во Фландрии в середине 1250-х годов) или претендента на престол, вовсе не обязательно годится для царствующего монарха.
189
Судьба Педро II выглядит парадоксально: этот верный сын католической церкви погиб в 1213 г. в битве в окрестностях Тулузы, сражаясь вместе с войском своего вассала, графа Раймунда VI Тулузского, против крестоносцев Симона де Монфора, посланных против Раймунда как покровителя еретиков-альбигойцев.
190
Имеется в виду коронация 1266 г. в Риме, во время похода против Манфреда.