Страница 61 из 82
В истории нередко бывает так, что острый кризис, пережитый обществом, дает старт многолетнему подъему и расцвету. Именно это произошло в середине XII века с Арагоном, чья правящая династия тогда едва не прервалась, а само королевство оказалось на грани краха. Это государство, сшитое, как из лоскутов, из целого ряда небольших пиренейских и приморских княжеств, в X–XII веках непрерывно расширяло свои пределы. К середине XII столетия относится не только воцарение в Арагоне Барселонского дома, но и провал планов соседней Кастилии объединить вокруг себя христианские государства Иберийского полуострова, начавшие теснить своего главного противника, арабов, на юг. Альфонсо VII, король Леона и Кастилии, принял в 1135 году титул «императора всея Испании» (Iтperator Totus Hispaniae), но признания своего первенства со стороны Арагона и другого небольшого северного королевства, Наварры, так и не добился. Да и Португалия не стремилась под скипетр новоявленного кесаря. В силу этого, а также потому, что перед смертью Альфонсо VII разделил свои владения между сыновьями, «Испанская империя» до поры до времени осталась лишь историческим эпизодом. Некоторые современные историки до сих пор упрекают в этом Альфонсо VII, обвиняя его в том, что он «принес судьбу Испании в жертву собственному тщеславию… Результатом его политики стал раскол между христианскими государствами как следствие попытки укрепить на всем полуострове приходящий в упадок феодальный строй»[169]. В результате «Кастилии и Леону для нового объединения понадобилось почти сто лет (1230); Наварра и Арагон также остались разделенными, причем Наварра воссоединилась с остальными государствами полуострова только при Фердинанде II Католике (1515)»{321}.
«Сращивание» испанских регионов, впрочем, оказалось делом непростым и много позднее, в XV–XVII веках, когда большая часть государств, возникших в Средние века на Пиренейском полуострове, наконец объединилась под властью одной династии. Что же касается XII–XIII столетий, то тогда казалось, что пути Кастилии и Арагона расходятся все дальше. Укрепившись на средиземноморском побережье и в восточной части Пиренеев, королевство вступило в фазу бурного экономического развития и относительной политической стабильности, породивших любопытный феномен истории юга Европы — владения Арагонской короны, иногда называемые «Арагонской империей». Характерной особенностью Арагонской короны под властью Барселонского дома была именно «лоскутность», децентрализованность, которая сохранялась на протяжении всего периода существования этого необычного государства, одно время распространявшего свою власть на большинство островов Средиземноморья и даже на часть Греции. Автора этих строк, немало лет занимавшегося историей Центральной и Восточной Европы, так и тянет назвать Арагонскую корону «Габсбургской империей Западного Средиземноморья». Хотя эта аналогия очень уж широка и отдает анахронизмом, общим для обеих держав было стремление верховной власти поддерживать баланс политических сил и экономических интересов разных частей этих «сложносочиненных» государственных образований.
Брак королевы Петрониллы и графа Раймунда Беренгера IV соединил под властью Барселонского дома весьма непохожие регионы — собственно Арагон, находящийся в предгорьях Пиренеев, и лежавшее на побережье графство Барселонское, ядро современной Каталонии. Как отмечает Норман Дэвис, в Арагоне «никогда не было ни значительных поселений арабов, ни существенного франкского влияния, характерного для Каталонии… Арагон был невелик и беден. В отличие от Кастилии, он не мог собирать большие армии, и, хотя тамошнее общество было свободно от большинства феодальных повинностей, оно не располагало ни коммерческим потенциалом Каталонии, ни ее контактами с внешним миром. Таким образом, Арагон мог удовлетворить своих клиентов и партнеров, только предоставив им значительную степень автономии. В отличие от традиций, существовавших в Кастилии, «арагонизм» означал уважение к местным законам и некоторую отстраненность центральной власти»{322}.
Рамиро II мог «изготовить» свой жуткий «колокол Уэски», а испуганные бароны могли после этого смириться с прерогативами короны, но это не означало, что королевская власть в Арагоне стала деспотической, а права сословий были попраны. Напротив, из десятилетия в десятилетие, из века в век эти права подтверждались, сословные прерогативы сохранялись, однако при этом — в отличие, скажем, от Речи Посполитой в XVII–XVIII веках, — власть монарха не превращалась в фикцию, а королевская казна пополнялась положенными ей разумными по величине налогами. Так и получилось, что «в период между концом XIII и концом XIV столетия страна с населением менее полумиллиона человек завоевала и организовала заморскую империю, создав как дома, так и в своих средиземноморских владениях политическую систему, в рамках которой свобода и порядок уникально гармонично уравновешивали друг друга»{323}. Нас интересует самое начало этого процесса, связанное с борьбой Барселонского и Анжуйского домов за Сицилию и, шире, — за влияние в Средиземноморье.
Арагонским королям, как и французским Капетингам, повезло в том, что на протяжении двух с половиной столетий — десяти поколений — трон переходил в их роду от отца к сыну или от брата к брату без крупных междоусобиц или (за единственным исключением) долгих регентств при малолетних королях, как это было, например, в соседней Кастилии. Более того, большинство представителей Барселонского дома оказались весьма способными правителями, что зачастую дополнялось полководческим талантом. Большую часть XIII столетия (с 1213 по 1276 год) королем-графом был Хайме I, прозванный Завоевателем — при нем к владениям Арагонской короны были присоединены Балеарские острова и Валенсия. В самом начале его долгого правления, в I216 году, состоялся совместный съезд рыцарских сословий Арагона и Каталонии в Ллейде. Он считается точкой отсчета парламентской традиции земель Арагонской короны: с этого момента сословные собрания (кортесы) проводились в каждом из владений арагонского короля регулярно. В результате «дворянство приобрело сильное чувство взаимной солидарности и равенства со своими правителями…[170] Как заметил позднее Педро IV, “разъединить дворян Арагона столь же трудно, как объединить дворян Кастилии”»{324}. В свою очередь, королевская власть, нередко конфликтовавшая с местными феодалами, все чаще опиралась в этой борьбе на помощь быстро богатевшей Барселоны и других торговых городов, а также специфического слоя «рыцарей-наемников» (caballeros de mesnada), которые причислялись к благородному сословию королевским патентом; родовитые феодалы смотрели на этих «выскочек» свысока, те платили им той же монетой{325}.
Король Хайме решал политические вопросы не только огнем и мечом (военные средства он использовал в основном против традиционного врага — арабов), но и с помощью дипломатии, которую предпочитал в отношениях с христианскими соседями. Так, Хайме не стал ввязываться в войну из-за Наварры, хотя тамошний бездетный король Санчо VII предпочитал видеть своим наследником именно его, а не собственного племянника, графа Тибо Шампанского — того самого, который посвящал куртуазную лирику вдовствующей королеве Франции Бланке (см. главу I). Но наваррские бароны поддержали Тибо, и Хайме благоразумно уступил. Зато он преуспел в многолетней тяжбе с Францией, добившись в 1258 году от Людовика IX отказа от французских притязаний на Каталонию, уходивших корнями еще в каролингскую эпоху. Ранее, в 1244-м, арагонский король заключил соглашение с Альфонсо X Кастильским — стороны договорились о разграничении владений двух королевств в Мурсии, провинции, которую они совместными усилиями отвоевывали у арабов. Договор этот, правда, не раз нарушался, в основном кастильцами.
169
Большая часть Пиренейского полуострова не знала феодализма в том «классическом» виде, в котором он существовал в Северной и Центральной Франции, Англии после норманнского вторжения, отчасти в Германии и Италии.
170
При этом большинство историков сходится во мнении, что получивший известность с XVI в. текст якобы древней присяги арагонских сословий своему королю является позднейшим изобретением. Суть отношений между благородным сословием и монархом в землях Арагонской короны эта присяга, тем не менее, отражает: «Мы, будучи столь же хороши, как и ты, клянемся тебе, который не лучше нас, в том, что принимаем тебя в качестве нашего короля и господина, если ты будешь уважать паши свободы и соблюдать все наши законы. Но если нет — то нет». См.: Elliott J. H. Op. cit. P. 30.