Сорок третий

Евтушика принимают в партию. Не одного его - и командира роты Ткача, разведчицу Татьяну Бурак, еще двух-трех наиболее заслуженных, старейших партизан. В штабной хате командиры и остальные члены райкома сидят с сосредоточенными лицами.

Когда Якубовский предложил ему, Евтушику, вступить в партию, тот сразу согласился. Почему было не согласиться? Разве он с самого начала не помогал советской власти, не подпирал ее своими плечами? В колхоз вступил почти первый, делал, что прикажут, еще до войны за хорошую работу его послали на выставку в Москву. И районная грамота у Евтушика есть: ему выдали ее как бригадиру на лесозаготовках. Хорошо они тогда потрудились: и овса хватало коням вдоволь, и люди подобрались что надо. Аж гай шумел, когда трелевали кряжи...

Рекомендации Евтушику дали сам Якубовский, комиссар Груца и Анкудович. Можно сказать, самое высокое начальство, которое нынче уже твердо, хоть немцев еще не изгнали, поставлено руководить районом. Сфотографируется и получит билет Евтушик тогда, когда в районе установится мирная власть.

За Евтушика говорят те, что поручились за него.

- Хороший командир отделения. Скромный, дисциплинированный. За полтора года - ни одного нарекания. Ему можно и взвод доверить, - сказал Якубовский.

- Самолет сбил. Привел в лагерь фашистского аса с тремя гитлеровскими крестами. Тот ас дал ценные сведения нашему командованию, - это слова Анкудовича.

- Я тебе дам книжечку. Устав партии. Прочитаешь внимательно. Если что не поймешь, придешь ко мне, - добавил комиссар Груца.

За то, чтобы принять Евтушика кандидатом в члены партии, поднимают руки все присутствующие.

На крыльце, куда вспотевший Евтушик выскочил из штабной хаты, слышится другой разговор:

- Ты, Панас, становись прокурором. Может, выжму когда самогонки, так будет в районе своя рука. Из беды выручишь.

- В милицию лучше иди. Начальником, может, не поставят, а участковым - наверняка. Характер у тебя спокойный, если подерется мужик с бабой - разберешь...

- В пожарную давай, Евтушик. И меня возьми. Экзамены мы, считай, посдавали. Сколько полежали на животах в засадах?..

- Идите вы! - отмахивается Евтушик.

Разговор, между прочим, не так себе. Партизаны знают, что вот-вот будут назначать их на мирные должности. Кого действительно в милицию, кого на железную дорогу, кого председателями, бригадирами колхозов...

Разложистые пристанционные тополя густо сыплют пожелтевшие листья. Ими устланы земля, пути, асфальтированный перрон. Листва шуршит под ногами, разносится ветром.

Панику подняли с утра. Конюх Яков впопыхах погрузил на повозку связанные в узлы пожитки бургомистра и погнал на станцию. Взяли самое необходимое: постель, одежду, мешок муки, все, сколько было, сало.

Товарные вагоны подали в полдень. Два занимает полиция, третий выделен бургомистру и местной администрации. Из других начальников никто, кроме бургомистра, эвакуироваться не захотел. Семьи Ригмана, убитого партизанами Вайса, а также фольксдойчи-переводчики едут с полицией.

Август Эрнестович ни с кем не разговаривает. Ему не потому обидно, что самые близкие люди, которые делили с ним власть, не захотели уезжать отсюда. Пускай остаются, это их дело. Но хоть бы один пришел на станцию, сказал доброе слово, пожал руку. Никого нет... С тоской смотрит Август Эрнестович на пожелтевшие деревья, густо разросшиеся на Вокзальной улице. Там его домик, усадьба, там он был счастлив. Куда едет теперь, зачем?..

Жена, две ее сестры ходят по перрону надутые. Не успели забрать всего барахла. Жена пыталась еще раз послать Якова на квартиру, захватить посуду, кресла, зеркала, но Август Эрнестович так на нее гаркнул, что она прикусила язык. Нет, позориться перед местечковцами он не будет.

Маневровый паровозик подталкивает наконец вагоны к воинскому эшелону. На перроне стоит Яков, машет шапкой...

Пять дней стучит по рельсам вагон, поскрипывают его расшатанные дощатые стенки, позванивает железо. На немцев Август Эрнестович обижаться не может: обходятся как с человеком. Он никакой не военный, но на крупных станциях получает по документам бургомистра-изгнанника солдатское варево приносит в вагон сразу по два котелка.

Неожиданность подстерегает на шестой день. Август Эрнестович уже смирился с мыслью, что едет в Германию, в страну своих далеких предков. Что ж, мужчины на войне, лес растет и в Германии, и какое-либо занятие он себе найдет.

Но вагоны с изгнанниками (по дороге прицепили еще несколько) разгружают в Польше. Крамер с ужасом читает непривычное для слуха название станции - Бяла-Подляска. Городок действительно белый, одноэтажный, но люди хмурые, злые, на таких, как Крамер, глядят с ненавистью.

Полицаев отправляют в казарму, семьи в бараки. Крамеру достается отдельный домик.

Только перевезя вещи на новую квартиру, Август Эрнестович обнаруживает непоправимую утрату - в спешке забыл украшенную морскими ракушками шкатулку. В ней фотоснимки отца, родственников, разные благодарности, грамоты, какими он, работник леспромхоза, награждался за безукоризненную службу.

Августа Эрнестовича охватывает дрожь, острая боль сжимает сердце. Несколько дней он живет под впечатлением, что сам, своими руками обрубил корни, какими держался за землю. У него на руках теперь одни немецкие документы.

Немцы аккуратны, предлагают Крамеру должность на третий день: комендантом лагеря беженцев. С гневом сн отказывается от такой чести.

В чужом, враждебно настроенном городе Август Эрнестович выдерживает только неделю. Гомель, Мозырь в немецких руках, большевики вперед не продвинулись. Напрасно он поспешил с эвакуацией. Посоветовавшись с женой (она теперь поддакивает каждому его слову), садится в поезд. Намерение у Августа Эрнестовича такое: съездит в Батьковичи, заберет шкатулку, посоветуется с близкими людьми. Может, что-нибудь лучшее придумает.

Поезда на фронт мчатся быстрее, чем с фронта. Через два дня, под вечер, Август Эрнестович сходит с поезда на местечковой станции. Листва на тополях осыпалась совсем, деревья всюду стоят голые, но выглядит местечко по-прежнему. На путях похаживают солдаты-охранники, с пастбища возвращается стадо. Из труб подымаются в небо сизые дымы.

Горько, больно Августу Эрнестовичу. Зачем, куда он поехал? Разве счастье на чужбине?

Крамер, однако, трезвеет, как только переступает порог родного дома. Комнаты пустые, стены ободраны, обшарпаны. Все, что можно вынести кровати, стулья, столы - исчезло. Даже задвижки с дверей, с окон вырваны. Шкатулку с бумагами, грамотами теперь даже днем с огнем не найдешь...

Ночевать Август Эрнестович идет к мельнику Забеле. Два года назад, в тревожные, смутные времена, в доме мельника ему дали приют. Дадут приют и теперь, Забела - человек надежный.

Мельника, несмотря на позднее время, дома не оказалось. Его жена испугалась, увидев Крамера.

Август Эрнестович лежит на кровати, мучительно думает. Зря он вернулся в местечко. Никому он тут не нужен. Наверно, и Забела ищет новых хозяев, если валандается так поздно.

Мельник приезжает в полночь. Распрягает на дворе коня, долго шепчется в передней комнате с женой. Здороваясь с Августом Эрнестовичем, отводит взгляд. Говорит торопливо, неискренне: мол, задержался в поле, сеял рожь. Сеял, но кому? На другой день Крамер, хмуро простившись с мельником, ушел на станцию.

II

Станция Горбыли сплошь забита немцами. С утра до ночи не может угомониться человеческий муравейник. Зал ожидания, ресторан, касса оборудованы под военный продпункт. Круглые сутки дымят вмурованные в стены котлы. Звеня котелками, толпы солдат бегут за варевом.

Лето и осень Адам Васильевич Глушко прожил как на вулкане. Бросается из огня да в полымя. Он по-прежнему работает дорожным мастером, хотя половина его помощников давно ушла в партизаны. Теперь командуют им из леса.

Не успело закончиться дело с немцами, как нахлынуло новое. Петренко, тот самый чекист, что уговорил Адама Васильевича занять нынешнюю должность, прислал к нему на квартиру во власовской форме партизана. Саркисов, самозванный майор-власовец, уже две недели расхаживает по станции, заводит гешефт с такими, как сам, пьет с ними... Это больше всего тревожит Адама Васильевича. Если партизана схватят, дорожному мастеру не выкрутиться. Слишком много проступков на его счету.