Сорок третий

Недавние сомнения, заботы, которые еще вчера бередили душу, куда-то сплывают, уступив место тихой грусти расставания. На события личной и окружающей жизни он смотрит теперь с новой вышки, и из того, что видит, отметается мелкое, мизерное, не стоящее внимания. Народ борется - вот главное, чем живут сейчас деревни, города, окрестные леса, болота, все без исключения районы, и об этом он расскажет в Москве.

Еще в молодые годы Бондаря про обычную в крестьянской повседневности работу, такую, как пахота, сев, уборка урожая, стали говорить высокими, вдохновенными словами - борьба, битва за хлеб. Но еще более соответствуют такие слова теперешним делам, когда на войну поднялся стар и млад, когда деревенская женщина, накормившая партизан, рискует жизнью.

Волаху Бондарь желает добра. Вчера Дорошка, поддавшись слухам, наплел ерунды - следственной комиссии нет. Было заседание обкома, Волах требовал судить Михновца. Расстреляли же заместителя начальника полиции из Батькович, который прибежал к партизанам на исходе зимы.

Михновцу везет: командиры заступились. Наказали тем, что сняли с бригады. По всему ясно: Волах ищет опоры, ему не легко. Привык, как и Лавринович, к армии, а тут другие законы. Пускай поживет в землянках, поест несоленой картошки, попьет ржавой воды - кое-чему научится...

II

Штабы - на Дубровицких выселках. Поселочек стародавний, похожий на усадьбы староверов-хуторян: под одной крышей хаты и хлева, дворы огорожены дубовыми частоколами, на огородах - прясла.

Несмотря на суету, которая предшествует каждому бою, горбылевцы выкроили часок, чтоб попрощаться с Бондарем. За столом собрались все, кто зачинал отряд. Торопливо произносят тосты, чокаются стаканами, стараются казаться веселыми. Бондарь расчувствовался до слез. Понимает: рвется дорогое, незабываемое, такое, что, может быть, никогда больше не повторится в жизни. С Хмелевским, Гервасем, Васильевичем, Большаковым, Надей Омельченко, Соней, Топорковым и другими сроднился душой. Знает о них все, а они - о нем.

На прощание песню затянули - "Синий платочек"...

В этот момент Мазуренка приводит в хату женщину, которую Бондарь сначала не узнает. Высокая, полнотелая, с круглым, миловидным лицом, она смотрит на него и улыбается. Есть в ее глазах, улыбке что-то до боли знакомое, давнее, и Бондарь вдруг встрепенулся. Перед ним - Надя, та самая местечковая Надя, с которой в молодости он просиживал вечера.

- Как ты сюда попала? - взволнованно спрашивает Бондарь, уже догадываясь, зачем Мазуренка привел его знакомую.

- Замужем тут. Скоро семь лет.

Застолье между тем шумит. Бондарь с Надей выходят на подворье.

Женщина показывает на новую пятистенку.

- Вон моя хата. Ты тут третий раз, а не зашел.

Ему становится весело. Ощущение такое, будто с Надей расстался недавно и не было Горбылей, военной службы, войны - всего того, что пролегло между ними за долгие беспокойные годы. Своим появлением она все это как бы вычеркивает, оставляя чувство приязни к ней и его мужской власти над нею.

Удивительно - Надя будто стоит перед началом его нового жизненного круга. Десять лет назад, когда, окончив лесную школу, он уезжал в военное училище, она плакала, предчувствуя, что к ней он не вернется. Теперь улыбается, плакать о нем у нее нет оснований, она - чужая жена.

- Я зашел бы, - переходя на шутливый топ, говорит Бондарь. - Мужика твоего боюсь.

Она смотрит ему в глаза, и лицо ее озаряет мгновенная, едва уловимая вспышка радости.

- Не выдумывай. Ты даже не знал, что я тут. А я все о тебе знаю. Мне Максимук рассказывает. Тот, что на курсах с тобой учился.

Сдерживая в себе желание прикоснуться к женщине рукой, прижать к себе, Бондарь спрашивает:

- В местечке бываешь?

- Хожу иногда. К твоим заглядываю. После того как села сожгли, не была. Дед Язэп еще в прошлом году умер.

Усадьба старого Язэпа находилась недалеко от их двора, ближе к болоту. Летним утром она тонула в тумане. Хотя старик был грамотен, при царе сидел в волости писарем, но фабричной одежды не признавал. Неизменно одевался в домотканые штаны, рубашки. Был белый как лебедь. Доброе было сердце у деда Язэпа. До революции прятал демократов-забастовщиков, которые порой наезжали из Гомеля, Речицы. После коллективизации в Язэповом гумне складывали снопы те из местечковцев, кто втайне от сельсоветского ока засевал лесные полянки.

- Хочу отца повидать, - говорит Бондарь. - Забирают меня отсюда.

На лице женщины мелькает тень тревоги.

- Куда забирают?

- Туда, - Бондарь показывает рукой на восток. - Наши наступают, скоро будут тут. Поеду на курсы.

- Неужели не хватило тебе курсов? Седеть стал, а все учишься. Жить когда?

- Кончится война, приеду сюда. - Бондарь смотрит Наде в глаза. - Я, Надя, женат. Только не знаю, где жена.

Ее лицо пунцовеет, и она опускает взор.

- Так я пойду. Что сказать отцу?

- Пускай подойдет в ольшаник. Завтра в полночь. Только осторожно. Боюсь за тебя. За отцовой хатой следит полицай.

- Не бойся. Твой помощник не первый раз меня посылает.

Она ушла. Он смотрел ей вслед, пока ее дородная, красивая, полная женственности фигура не скрылась за частоколом двора.

Вечером Надя возвращается.

- Передала все, - говорит она. - Отец был в поле, пришлось ждать.

Покраснев, потупила глаза, пригласила:

- Приходи, когда стемнеет. Не хочу, чтоб языками плели.

Пятистенка у Нади новая. Ухоженный дворик, накрытый соломой хлевушок. Вечер звездный, тихий - такие вечера бывают на склоне теплого лета. Улица в сером полумраке.

Хозяйка завешивает окна, зажигает каганец. По выбеленным стенам скачут тени. Обстановка в хате небогатая. В правом углу - деревянная кровать, в левом - стол, два табурета.

- Только стали обживаться, а тут война, - рассказывает, как бы извиняясь, хозяйка. - Федя лесником был.

- Он в армии?

- Не знаю. Тех, что с ним были, захватили под Брянском. Некоторые вернулись, но про моего ни слуху ни духу. Может, голову сложил или погиб с голоду.

Надя заметно меняется. Встретив Бондаря, она к нему рванулась, старалась привлечь, понравиться. Теперь - будто стыдится его, чувствует себя неловко.

- Вот так и живу. Ни вдова, ни солдатка. Сама пашу, сама кошу. Свекруха помогает. Мальчик есть - шесть лет. Нам с ним много не надо.

Разговаривая, Надя расставляет на столе тарелки, миски, принося из другой комнаты.

Приглашает к столу. Бондарю наливает полный стакан, себе - на донышке.

- Давай выпьем, Павел. Чтоб скорее кончилась война.

- Самое страшное позади, - говорит Бондарь. - Наши немцев скоро выгонят.

Хозяйка вздыхает:

- Пока взойдет то солнце...

- Взойдет. Главное, чтоб фронт тут не остановился.

- Хватает горя без фронта. Ты начальник, потому всего и не знаешь.

- Что я должен знать?

- Пораспускались немного ваши. Придет который ночью, стучит. Пустишь в хату, жбан простокваши поставишь на стол, так нос воротит. Сала давай, самогонки. Еще угрожают некоторые. Ты, мол, дома сидишь, зад греешь, а он страдает.

Бондарь хмурится:

- Заявлять надо. Ты же знаешь, кому заявлять.

Хозяйка смеется:

- Не назаявляешься. Теперь и в партизанах хватает шантрапы. Полицаев понабирали, всякого сброда. Хотя ты и начальник, а ничем не поможешь.

Вот так Надя! Должно быть, одна она и могла ему такое рассказать.

- Скоро вам станет легче. Отберем у немцев коров, хлеб, раздадим погорельцам. И немцы на вас меньше будут нажимать.

- Разве что так, - наливая стакан, хозяйка весело блестит глазами. Забрали коров в Литвинове, заберете и в Росице. Только боятся некоторые, что немцы село спалят. Узлы посвязали.

- Не спалят. Кишка тонка. Эсэсовцев нет, а немцы, которые в местечке, нос боятся высунуть.

- Вот это хорошо. Давай выпьем за тебя, Павел Антонович. Может, и лучше, что уезжаешь. Голова будет целее, и отцу спокойнее. Его таки, правда, прижимают. Немцы даже допрашивали. Сам мне говорил. Прослышали о тебе.