Страница 11 из 15
Она заподозрила неладное, только когда одна из полячек с неподдельным любопытством спросила:
– Проше ясновельможную княжну, а что такое – «витамин Е»?
– И кто такой пан Тампакс? – подхватила другая. – Судя по тому, с каким уважением упоминает его княжна, это важная особа? А ведь имя явно не московитское!
У Анжелы чуть не подкосились ноги. Сердце на несколько мгновений прекратило бой, затем забухало с утроенной силой. Она отчаянно пыталась найти подходящие ответы, но в голове крутилась одна-единственная мысль: «Влипла, идиотка… И себя подставила, и Андрея!»
Неизвестно, чем бы все кончилось, но тут откуда-то сзади и сверху донесся сухой треск, перекрытый пронзительным воплем, и надломившаяся ветка старой липы рухнула вниз. Вместе с забравшимся на нее паном Беджиховским, прямой обзор которому перекрывали натянутые у купален полотнища…
На пару секунд наступила гробовая, зловещая тишина. А потом, не сговариваясь, многие десятки женщин испустили жуткий, душераздирающий визг.
Каким чудом на добрую сотню шагов вверх и вниз по течению не всплыла кверху брюхом оглушенная рыба – ведомо только одному Езусу…
Генеральный писарь Выговский, напрягая последние силы, чтобы не отбросить лист его ясновельможной милости пана сенатора и не уткнуться лицом в ладони, разразившись истеричным хохотом, голосом, дрожащим от натуги, продолжал:
– «И ты сам, пане, поднимал саблю за Речь Посполитую, рискуя жизнью на поле боя. Отвага твоя и заслуги всем ведомы…»
– Герой, як бога кохам! Настоящий герой! Пусть пан гетман позволит… – И вдребезги пьяный ротмистр Квятковский снова обнимал Богдана. Тот с ласковой снисходительностью строгого, но понимающего отца – дескать, перебрал парубок, сил не рассчитал, с кем того греха не случалось! – похлопывал его по плечу и спине, осторожно прикладываясь губами к щекам.
– Слава батьку нашему! Слава гетману!!! – ревели нестройным хором осоловевшие паны полковники. Матвей Гладкий уже не поднимал головы со стола, только временами вздрагивал, причмокивая губами.
Пан генеральный писарь, с видом человека, смирившегося со злой судьбой и оставившего попытки разобраться, куда эта самая судьба его занесла – то ли в придорожный шинок, то ли в лечебницу для душевнобольных, – продолжал чтение:
– «Мне хорошо известно, сколько велики и тяжки обиды, понесенные паном по вине злобного, недалекого человека, коего молодой, неопытный пан Конецпольский имел несчастье сделать правой своей рукой, назначив подстаростой чигиринским. Всей душой сочувствую пану и соболезную, а также всецело разделяю праведный его гнев…»
– К-ктт-то посмел обидет-ть пана гетмана?! Покажите мне этого лайдака! На кусочки порублю, пся крев!!! – вскинулся ротмистр, в самом деле потянув из ножен саблю. Хмельницкий торопливо кивнул джурам. Те подскочили, повисли на руках Квятковского, начали успокаивать: негоже, мол, благородному шляхтичу марать клинок свой кровью такой паскуды! Пьяный посланец воеводы киевского и брацлавского, хлопая ресницами, кивал, глупо улыбался: и впрямь негоже… Лучше на палю!
– Твой обидчик, виновник бед твоих – Чаплинский, с него и надо взыскивать! – продолжал генеральный писарь.
– Взыщу, Господь свидетель! Уж так взыщу, когда поймаю!.. – проревел Богдан, бешено вращая глазами, налитыми кровью. Молоточки с силой бухали в виски, ломило в затылке. Боль утраты, которую не смогло приглушить ни время, ни даже огромное количество спиртного, властно овладела всем его существом и требовала выхода.
Даже вдрызг пьяные «сподвижники» его испуганно притихли: так подействовал облик гетмана. Выговский с трудом заставил себя продолжать:
– «Ведаю, что пытался ты найти на него управу в столице и не добился своего, лишь вынес насмешки и унижения…»
– То святая правда! – рыкнул гетман, ударив ладонью по столу. – Стоял перед ними, бесстыжими, про смертную обиду свою говорил, про муки сына моего, канчуками засеченного по приказу змеи этой – Чаплинского… Взывал к справедливости, к правосудию! Не сдержал слез, панове полковники! Никогда не плакал, а тут не сдержался! А они… Они смеялись надо мною! Злорадствовали! Упивались горем моим и унижением!
– Отольются им насмешки эти, батьку! – потряс кулаками Федор Лобода.
– Истинно, отольются! – рявкнул побагровевший Данило Нечай.
– Позор сенаторам, як бога кохам, позор! – всхлипнул пан ротмистр, закрыв лицо руками. – Однако же пан Адам Кисель не был в их числе…
– Пан Кисель – отец наш и благодетель! – кивнул Хмельницкий. – Кабы все сенаторы были такими, благодетельствовала бы Отчизна в мире и процветании! Продолжай, Иване.
Глава 11
– Как пан прикажет это понимать?! – в голосе Иеремии Вишневецкого было не больше тепла, чем в здоровенном куске льда.
Честно говоря, я был очень рад, что этот негодующий вопрос задали не мне. И даже в чем-то сочувствовал незадачливому пану Беджиховскому, распростертому у подножия княжеской ванны в самой нелепой и унизительной позе. Поскольку ничего хорошего ждать ему не приходилось.
«А не фиг подглядывать за чужими бабами!» – мелькнула вдруг злорадная мысль.
– Я… Езус свидетель… Ведьма! Она ведьма!!! – зашелся вдруг в истеричном плаче пан Беджиховский, дергая кадыком. – Дьябловы пятна…
– Что-что?! – брови князя поползли вверх. – Пан совсем сошел с ума или еще не совсем?! Сказать такое про ясновельможную княгиню…
– Ах, да при чем тут княгиня, проше ясновельможного! – чуть не взвыл пан Беджиховский, и впрямь похожий на безумца. – Речь идет о московитянке! О его невесте! – трясущейся рукой он ткнул в мою сторону. – У нее на теле дьябловы пятна!
Вот тут-то мне показалось, что я сижу не в горячей ванне, а в ледяной горной речке.
«Свернуть шею уроду!» – пришла на ум вполне резонная мысль. Но прогнал ее, хоть и с немалым трудом. Настолько невыносимо было думать, что это ничтожество, спрятавшись за кустами, бесстыдно пялилось похотливыми глазками на мою Анжелу…
Князь был ошарашен, но не подал виду. Точнее, почти не подал.
– Пан видел их сам, собственными глазами? – голос Иеремии ничуть не потеплел.
– Нет, проше ясновельможного… Их видела пани Катарина Краливская… Точнее, не она, а покоевка Зося, которая потом бесследно исчезла!
– И слов какой-то покоевки оказалось достаточно, чтобы пан, позабыв про всякий стыд и шляхетскую честь, рискнул подглядывать за благородными дамами?! В том числе за ясновельможной княгиней Гризельдой?!
– Да упаси Матка Бозка!!! – чуть не взвыл ошалевший от ужаса Беджиховский. – На кой мне княгиня?! Что я, голых баб не видал?! Ой…
– Что??! – голос князя, завибрировав, взлетел в недосягаемые высоты. – Да как… Пан Дышкевич!
– Весь внимание! – вытянулся в струнку гигант.
– Взять мерзавца! Отобрать саблю, исключить из реестра! В цепи, как последнего хлопа! Я подумаю на досуге, что с ним делать…
Генеральный писарь Выговский, торопливо смахнув рукавом пот со лба, продолжил чтение:
– «…Подумай, ведь и куда более славным и известным мужам случалось терпеть поношения, неправедные суды, великие обиды и несправедливости… И что же? Разве винили они в бедах своих отчизну, разве призывали на борьбу с ней ее злейших врагов, разве терзали родную землю, заливая ее кровью? Ведь ты христианин, той же святой грецкой веры, что и я…»
Тяжкий вздох прокатился по гетманской горнице. Слова пана сенатора тронули присутствующих. Кто-то попробовал было грозно рыкнуть, кто-то глумливо усмехнулся, но большинство смущенно потупили взгляд.
– Дальше, дальше, Иване! – потребовал Хмельницкий, голос которого как-то странно дрогнул.
– «…А первейший долг христианина – верить, что все в мире происходит только по воле Его. И Он же, страдавший на кресте за весь род людской, каждого наградит и каждому воздаст. Коль случается так, что достойный терпит муки и незаслуженные обиды – значит, в том есть какой-то Божий промысел, недоступный пониманию смертных. Ибо пути Господни неисповедимы. Подумай об этом, пане, обратись мыслями к Нему в смиренных молитвах, и сам тогда увидишь и поймешь, что избрал неверный путь, позволив обиде и гневу затмить свой разум!»