Зубы Дракона

Гитлер говорил какое-то время об этих ублюдках. Он чувствовал себя вполне безопасно, рассказывая молодому франко-американцу, что он думает о японцах, своего рода голых желтых обезьянах. Потом он перешёл к русским, которые были по своей природе ленивы, некомпетентны и кровожадны и попали в руки крыс из сточной канавы и дегенератов. Он говорил и о французах, но был достаточно осторожен, сказав, что не хочет вражды между Францией и Германией. Они могут заключить договор о мире, который будет длиться в течение тысячи лет, если только французы откажутся от своей слабоумной идеи окружения Германии и удержания её в кольце врагов. «Это союз с Польшей и Малая Антанта поддерживают вражду между нашими народами. Ибо мы не намерены допустить, чтобы эти люди правили немцами, и у нас есть твёрдая решимость исправить ошибки, которые были зафиксированы в Версале. Вы должны знать, кое-что об этом, мистер Бэдд, потому что вы были в Штубендорфе, и, несомненно, видели своими глазами, что означает для немцев правление поляков».

Ланни ответил: «Я был одним из многих американцев на мирной конференции, которые возражали против этой ошибки».

Так фюрер добился признания от своего посетителя. «Пустые люди называют мою позицию империализмом, но это злоупотребление языком. Это не империализм, а признание очевидных свидетельств истории, что некоторые народы имеют потенциал, чтобы создать культуру, а у других его нет совсем. Если говорить, что энергичные и душевные люди, как немцы, не должны быть окружены и заперты завистливыми и жадными конкурентами, разве это империализм? Если говорить, что эти дети не должны страдать всю свою жизнь от лишений, которые они так долго несут, разве это империализм?»

Говорящий провёл рукой по коротко остриженной светлой голове маленького мальчика.

— Этот Bubchen[46] родился в год великого стыда, злого Версальского диктата. Вы можете видеть, какой он худой и низкорослый из-за голода блокады. Но я сказал ему, что его дети будут такими же сильными, как его отец, потому что я защищу фатерланд от блокад. Меня не волнует, что мои враги называют меня империалистом. Я написал, что каждый человек становится империалистом, когда он производит на свет ребенка, потому что он берет на себя обязательства предоставить ему средства существования и смысл жизни.

Ланни, социалист, отягощенный интернационализмом, мог придумать, что ответить. Но он не имел ни малейшего желания портить этот любезный разговор. Пока тигр был готов мурлыкать, Ланни был рад изучать тигров. Он, возможно, был бы под влиянием многих вежливых слов, которые были ему сказаны, если бы не читал Майн Кампф. Как мог автор этой книги заявить, что у него нет никакой вражды против Франции? Или он передумал через пять лет? Очевидно, нет, потому что он создал издательства, которые продают его библию для всех лояльных последователей национал-социалистической немецкой рабочей партии по цене двенадцати марок за экземпляр. Кто-то делает состояние.

Ланни подумал: «Я отнимаю много времени у занятого человека». Но он знал, что, когда наносится визит члену королевской семьи, нельзя уходить без его разрешения. И, возможно, здесь было то же самое. Детей отпустили, было время их ужина. Но фюрер все ещё продолжал говорить. Генрих Юнг наклонился вперед с видом напряженного внимания, и Ланни ничего не оставалось делать, как следовать его примеру.

Фюрер пересказал все обиды, которые были нанесены его стране. И по мере продолжения он все более и более возбуждался, голос его нарастал, и он становился оратором. Ланни вспомнил, что читал где-то, как жаловалась королева Виктория на свои аудиенции с Гладстоном: «Он считает меня аудиторией на общественном собрании». Ланни нашел, что несколько неловко находиться на расстоянии двух метров от кричащего человека. Он подумал: «Господи, с такой энергией человек может выступать перед всей Германией!» Но, видимо, Адольф Гитлер имел достаточно энергии не только для всей Германии, но также и для иностранного гостя. Это ему было решать, сколько потратить энергии, а посетителям следовало сидеть и смотреть на него, как зачарованный кролик на шипящую змею.

Ланни видел, как то же самое происходило на нескольких митингах. Фюрер загорался от своих собственных слов. Он переходил к действию от собственного красноречия. Сейчас, сейчас наступил момент, чтобы свергнуть этих врагов Фатерланда, чтобы наказать их за совершенные ими преступления. Головы покатятся с плеч! Оратор перестал оставаться добрым и разумным перед представителем двух этих вражеских государств. Возможно, он думал, что Ланни, услышав всю историю Версаля, о репарациях и голодной блокаде, вторжении в Рур, союзе с Польшей и обо всем остальном, теперь должен полностью стать его сторонником. Долой притворство, что фюрер нацистов не ненавидит французов за их жадность, англичан за их высокомерие, американцев за их новоявленные притязания, большевиков за то, что они кровожадные монстры, евреев за то, что они порождения ада. Короче говоря, он стал, тем неистовым человеком, которого Ланни и Рик впервые услышали в пивной Бюргербройкеллер в Мюнхене семь лет назад. Ланни тогда сказал: «Надо признать, что он искренен», а Рик ответил: «Как и большинство лунатиков».

Никто не мог сказать, как долго это бы продолжалось. Но экономка открыла дверь и произнесла: «Verzeihung, mein Fuhrer. Herr Strasser.[47]» За ней незамедлительно вошел крупный мужчина в форме СА. У него были крупные и грубые черты лица, несколько выпуклый нос, опущенный рот с глубокими линиями по бокам. В соответствии с установленным порядком, с которым Ланни был знаком, он должен был остановиться в дверях, щелкнуть каблуками, отдать нацистский салют и крикнуть: «Хайль Гитлер». Вместо этого он подошел, беззаботно промурлыкав: «Grufi Gott, Adolf[48]». Это означало, что он был старым другом и выходцем из Баварии.

Посетители были просто поражены ответом фюрера, сравнимым с силой удара: «Ты не ведёшь себя как друг, и поэтому с тобой не будут обходиться, как с другом!» Оратор поднялся на ноги и, указывая обвиняющим перстом на вновь прибывшего, продолжал: «Запомни, раз и навсегда, с меня достаточно твоего неповиновения. Продолжай на свой страх и риск!» Это неприятно поразило крупного человека, и он разинул свой большой рот.

Стал бы фюрер нацистов так грубо и резко нападать на подчиненного, если бы он не имел на то оснований? Нельзя сказать. Но изумление и растерянность герра Штрассера были очевидны. Он открыл рот, как бы спрашивая, что случилось, но потом он снова закрыл его, потому что он не получил ни единого шанса. Гитлер продолжил свою тираду, он бросился на человека, но не для того, чтобы ударить, а чтобы потрясти обвиняющим перстом в нескольких сантиметрах от его большого носа, с криком:

«Твои интриги известны! Твоя наглость возмутительна! Твои публичные высказывания являются призывом к измене, и если ты не изменишь своего поведения, будешь изгнан. Иди и присоединяйся к Schwarze Front[49] твоего брата и другим замаскированным коммунистам и негодяям! Я — Я, Адольф Гитлер, я фюрер НСДАП, и это я определяю политику. Я не потерплю оппозицию, мне не нужны дискуссии, мне нужно послушание. Мы находимся в разгаре войны, и я требую преданности, я требую дисциплины. «Zucht! Zucht! Zucht!»[50] Это было одно из тех многих немецких слов, которые требуют очистки горла, и бедный Штрассер вздрогнул, как будто от дождя мелких брызг.

— Адольф, кто наговорил тебе на меня? Он вставил фразу в то время, как у фюрера перехватило дыхание.

— Это мое дело знать, что происходит в моем движении. Неужели ты думаешь, что ты можешь выражать неуважение к моей политике, и твои слова не дойдут до меня?

46

малыш (нем.)

47

Извините! Мой Фюрер, Герр Штрассер

48

Привет, Адольф (нем.)

49

к Чёрному фронту (нем.)

50

Дисциплины! Дисциплины! Дисциплины! (нем.)