Зубы Дракона

Возможно ли, что Бетховен не стал бы презирать нацистов и противостоять им? Он посвятил свою симфонию Наполеону, потому что считал, что Наполеон представлял освободительные силы французской революции, но он разорвал титульный лист с посвящением ему, узнав, что Наполеон короновал себя императором Франции. Он положил на музыку Шиллеровскую Оду к радости, пославшую поцелуй всему миру и провозгласившую, что все люди стали братьями. Конечно, он не мог исключить евреев из человеческого рода и отверг бы тех, кто построил своё движение на ненависти.

Это была нужная ему музыка. Она давала напористость и силу. Душа Бетховена защищала себя, защищала всё немецкое от тех, кто оскверняет это. «Тема Фредди» умоляла, буйствовала и бушевала в могучих усилиях, как гремели литавры. Молодой идеалист говорил своим друзьям, что не был уверен, что у него есть моральные силы противостоять своим врагам. Но здесь, в этой симфонии он нашёл их. Здесь он одержит победу и будет торжествовать. Но затем нахлынут орды, собьют и растопчут его. Когда увертюра подошла к кульминации, руки Ланни были плотно сжаты, и пот выступил на лбу.

Резкий, величественный марш Бетховена прошёл через нацистские концентрационные лагеря, как Ланни проходил их так много раз в своём воображении. Это были горе и страдания сотни тысяч лучших умов Германии. Бетховен скорбел вместе с ними, рассказывая им, что черная трагедия может обернуться красотой безграничных сил души. Финал симфонии была победа. Но она была далеко, и Ланни не мог себе представить, как её достичь. Он мог только цепляться за руку великого мастера, как маленький ребенок за руку своего отца. Выслушав этот концерт, Ланни пришлось столкнуться с тем, что его любви к Курту и Генриху пришел конец. Он нашел, что становится трудно быть вежливым с его старыми друзьями. И он решил, что, быть шпионом или тайным агентом, или тем, чем можно это назвать, было, прежде всего, противным и скучным занятием. Величайшей из всех привилегий в этой жизни было говорить то, что думаешь. А вашими друзьями должны быть люди, которые могут, по крайней мере, отдать должное вашим идеям. Лан-ни был рад, когда он проводил Курта и Генриха до их разных поездов домой. Он поблагодарил их за то, что они сделали, заверил их, что это стоило их времени. Он подумал: «Я вытащу Фредди из этого ада, а затем уберусь сам, и не вернусь».

Целую неделю Ланни жил в непосредственной близости от этого скопления человеческих страданий, известного как Дахау. Он притворялся, что равнодушен к Дахау, и говорил о нём только тогда, когда он и Ирма были одни в машине. Дахау был небольшим городком-ярмаркой в девяти милях к северо-западу от города. К нему было проложено хорошо вымощенное шоссе. Неизбежно их мысли вернулись к нему, и при первой же возможности они сели в автомобиль. Они не осматривали замок на вершине холма, как большинство туристов. Они рассматривали концентрационный лагерь, который было не трудно найти. Он занимал территорию меньше гектара. Это были казармы и тренировочный лагерь мировой войны, заброшенные с наступившим миром. Вокруг него шла бетонная стена высотой в два метра, имевшая поверху колючую проволоку, по которой, несомненно, был пропущен электрический ток. Ланни представил себе того, кто попытается подняться на эту стену. Оказалось, что это невозможно. Он убедился в этом, когда пришёл ночью, и увидел яркий свет белых прожекторов, установленных на башнях, движущийся постоянно вдоль стен.

В газетах опубликовали официальное сообщение, что фюрер видел Сестру милосердия, которое побудило тысячи баварцев увидеть её, и, соответственно, было принято решение продолжить выставку еще неделю. Но Ланни устал рассказывать об этом людям и устал от того, что говорили они. На самом деле, он устал от нацистской Германии. Если бы немцы сказали, что они хотели этого, то он ненавидел бы их. Если бы они сказали, что они их заставили, ему было бы их жаль. Но ему не мог понравиться любой из этих случаев.

Решив взять быка за рога, он выбрал солнечное утро, когда заключенные Дахау могли находиться вне помещений, те, которым это было разрешено. Он положил в карман вырезки из газет о том, что фюрер осмотрел и одобрил картину Дэтаза, и о нескольких интервью с самим собой и Ирмой, содержащих его портрет, и упоминание о его знакомстве с Герингом. Они должны быть эквивалентны пропуску в любое место в Нацилэнде. Оставив Ирму заниматься шопингом, он съехал с дороги, ведущей в Дахау, и вместо того, чтобы скромно припарковать машину, подъехал к главным воротам и объявил о своем желании видеть коменданта.

Они оглядели его машину, они оглядели его одежду и его арийской лицо, его гравированную визитную карточку, которую он дал им. «М-р. Ланнинг Прескотт Бэдд» может быть это кто-то такой важный, что не потрудился проставить свои титулы и звания на карточке, как это было в немецкой традиции. Они пропустили его через стальные ворота, и два штурмовика встали на страже, пока третий понёс карточку в офис. Перед ним был учебный плац, с одной стороны раздавался стук молотков. Строились новые здания, несомненно, трудом заключенных. Штурмовики были везде, все с резиновыми дубинками и автоматическим оружием. К настоящему времени существовало около полумиллиона таких бойцов, для которых были предоставлены рабочие места.

Комендант дал согласие увидеть герра Бэдда. И того сопроводили в служебный кабинет грубого молодого уроженца Южной Германии со шрамом на лице и круглой коротко остриженной головой. Имея опыт общения с Герингом, Ланни не стал церемониться. Он сел и сразу перешёл к делу:

«Господин комендант, я сочувствующий американец, бывающий в Мюнхене, потому что я интересуюсь художественными выставками. Вы можете прочитать об этом, и, возможно, и обо мне. Я имел честь провести утро с фюрером в Коричневом доме несколько дней назад. Я друг министр-Президента генерала Геринга и имел удовольствие сопровождать его на охоту в прошлом месяце. Я живу во Франции и часто посещаю Англию и Америку, где я слышу много пропаганды против вашего Regierung. Вы, несомненно, знаете, что широко публикуются обвинения в жестокости и пытках. Я думаю, что будет неплохо, если я мог бы сказать: «Я посетил один из больших концентрационных лагерей и видел условия своими собственными глазами». Я понимаю, что незнакомцу вряд ли предоставят такую возможность, но у меня есть вырезки из мюнхенских газет, которые покажут вам, кто я есть, и, кстати, в них есть мои фотографии, так что вы можете видеть, что я тот за кого себя выдаю».

Улыбающийся посетитель вручил вырезки. Грубый нацист изучал их, и его настороженность испарилась, как иней рано утром под солнцем. Этот элегантный богатый иностранец фактически пользовался высочайшими привилегиями, которые мог себе вообразить любой настоящий штурмовик. Быть вхожим в личный кабинет фюрера и обсуждать с ним искусство! — «Конечно, герр Бэдд, мы всегда рады показать наш лагерь должным образом аккредитованным лицам. Мы принимали несколько иностранных журналистов в прошлом месяце». Комендант встал готовый выполнить эту почетную миссию сам. Возможно, он хотел найти секрет, как подружиться с самим фюрером!

Ланни вышел и увидел, что находилось внутри этих бетонных стен с колючей проволокой под сильным напряжением. Офицер объяснил определённый режим лагеря и провёл своего посетителя к углу, где были расположены казармы, отгороженные от остальной территории проволочными заграждениями. Это были мрачные, некрашеные и наполовину сгнившие здания, которые были возведены из непрочных материалов в военное время, и забытые с тех пор. В стенах были многочисленные трещины, в некоторых окнах отсутствовали стекла. Стояло тринадцать одноэтажных зданий, каждое с пятью смежными комнатами, а в каждой комнате было пятьдесят или более спальных мест, расположенных в три яруса, как полки. Полы были из бетона, а соломенные мешки использовались, как матрасы. В каждой комнате был один умывальник.

Многие из заключенных работали на дорогах под усиленной охраной за пределами лагеря. Другие были в мастерских, на строительстве новых казарм или в офисах. Старые и больные пользовались преимуществом солнечного света, только этот дар природы был по-прежнему доступен для них. Они сидели, прислонившись к стенам зданий, или медленно прогуливались. Очевидно, им было запрещено говорить. Во всяком случае, они этого не делали. Они тупо смотрели на Ланни, и ему было стыдно встретить их взгляд. К счастью, он не имел знакомых среди красных и розовых Баварии, так что он не получил душевные раны.