Зубы Дракона

«Он предан своим друзьям», — сказал композитор, — «и это прекрасное качество. Он никогда, конечно, не понимал того, что евреи сделали в Германии. Их тлетворного влияния на нашу национальную жизнь».

«Вот, что я боюсь», — объяснила Ирма — «у него может появиться соблазн поднять этот вопрос у фюрера. Как вы думаете, это будет плохо?»

— Это может закончиться очень плачевно для меня. Если фюрер подумает, что я привёл Ланни для этой цели, он сделает невозможным для меня, когда-либо увидеть его снова.

— Вот этого я и боюсь. И, возможно, было бы разумно, если бы вы поговорили с Ланни об этом и предупредили его не делать этого. Конечно, не говоря ему о нашем разговоре на эту тему.

— Естественно, нет. Вы можете всегда рассчитывать на мою осторожность. Мне будет легко поднять этот вопрос, потому что Лан-ни говорил со мной о Фредди в Штубендорфе.

Так получилось, что Курт побеседовал с Ланни сам, не осознав главной причины своего приглашения в Мюнхен. Ланни заверил своего старого друга, что у него не было и мысли просить фюрера об этом деле. Он понимал, что это было бы серьезным нарушением приличий. Но Ланни не мог не беспокоиться о своем еврейском друге, и Курт тоже должен быть обеспокоенным, сыграв с ним столько дуэтов, и, зная, какой он прекрасный и тонкий музыкант. Ланни сказал: «Я встретил одного из старых соратников Фредди и знаю, что он находится под арестом. Я перестану себя уважать, если я не попытаюсь сделать что-то, чтобы помочь ему».

Так двое возобновили свою старую близость. Курт, на один год постарше, по-прежнему выступал в качестве наставника, и Ланни, скромный и неуверенный в себе, взял на себя роль ученика. Курт объяснил развращённый и антиобщественный характер еврейства, и пусть Ланни в этом убедится сам. Курт объяснил основные заблуждения социал-демократии, одно из еврейских извращений мысли, и как она позволила использовать себя в качестве прикрытия для большевизма, даже когда, как в случае Фредди, её преданные сторонники не знали, какой основной цели они служили. Лан-ни внимательно слушал, и становился все более и более уступчивым, а у Курта соответственно повышалось его настроение. В конце беседы Курт пообещал, что, если они будут иметь счастье быть принятыми фюрером, то он изучит настроение великого человека. И если это может быть сделано без обиды, то он поднимет вопрос о родственнике Ланни и попросит фюрера, чтобы тот оказал честь, дав указание о его освобождении, под обещание Ланни вывести его из Германии и смотреть за ним, чтобы тот ничего не писал и не говорил против фатерланда.

«Но ты не поднимай вопрос», — предупредил Курт. Ланни обещал торжественно, что и думать не будет о таком нарушении приличия.

Они ждали в отеле, пока не пришло сообщение. Фюрер был рад их видеть на следующее утро в Коричневом доме. И будьте уверены, они будут вовремя!

И настал один из тех первых зимних дней, когда солнце ярко и воздух пьянит, и они хотели пойти пешком. Но им надо было нести картину Сестра милосердия, и Ланни пришлось вести их на машине. Генрих, который привык с юности работать руками, предложил сам отнести картину в Коричневый дом. Но Бьюти настояла, что всё надо делать, как подобает, и картину понесёт служитель отеля в униформе. Она сама позвонила в управление отеля, чтобы организовать дело. Но они всё взяли на себя. Никаких денег, фрау Бэдд, и отдельный автомобиль, если вы хотите. Какой отель в Германии откажется от чести доставить картину фюреру? Эта весть распространилась, как лесной пожар через весь отель, и трое молодых людей стали центром внимания всех глаз. Фюрер, как они узнали, был знакомой фигурой в этом фешенебельном отеле. В течение многих лет здесь его развлекали два преданных ему богатых сторонника, один из них был производителем пианино, а другой прусским графом, чья жена получила известность из-за своего чрезвычайного дружелюбия со многими коридорными. Ирма узнала все об этом, потому что оттачивала свой немецкий на одной сотруднице учреждения. В большом отеле Европы всегда найдется место для сплетен!

Коричневый дом размещался на Бриннерштрассе, одной из самых красивых улиц в Германии. Район был зарезервирован для миллионеров, принцев и высших сановников государства и церкви. На самом деле, непосредственно через дорогу был дворец папского нунция, и поэтому представители двух конкурирующих конфессий Мюнхена могли следить друг за другом из своих окон. Дипломатический представитель скромного еврейского плотника мог разглядывать квадратный фасад трехэтажного здания, расположенного вдали от улицы и окруженного высокими заборами. Поверх него большой флаг со свастикой развивался на ветру, который дул со снежных Альп. У его солидных дверей день и ночь стояли два вооруженных штурмовика. Если бы католическому прелату случилось понаблюдать за домом в то утро, то он увидел бы, как перед нацистским зданием остановился роскошный Мерседес. Из него вышли молодой голубоглазый блондин в форме нацистского чиновника, высокий прусский отставной артиллерийский капитан с длинным и несколько строгим лицом и модно одетый молодой американец с каштановыми волосами и тщательно подстриженными усами. А также служитель отеля в серой форме с медными пуговицами, несший картину в большой раме, завернутую в ткань.

Все четверо зашагали по дорожке, и все, кроме служителя, отдали нацистский салют. Форма Генриха представляла власть, и они прошли в фойе со свастиками, большими и малыми, на потолке, окнах, дверных ручках, в бра и ограждающей решётке. Они пришли немного раньше времени, и Генрих повел их по внушительный лестнице и показал им Сенаторский зал, с мемориальными досками нацистских мучеников у внешних дверей. Внутри были сорок знамён с бронзовыми орлами и красивые красные кожаные кресла для «сенаторов», кто бы они ни были. Очень часто здесь они встречаться не могли, все распоряжения отдавал фюрер. «Prachtvoll!» — комментировали Генрих и Курт. Ланни предательски подумал: «Это результат сделки с Тиссеном и другими королями стали».

Офисы Гитлера и его сотрудников были на том же этаже, и ровно в назначенный час их провели в строгий рабочий кабинет главы нацизма. Они отдали салют, и он встал и радушно их приветствовал. Он вспомнил Ланни и пожал ему руку. — «Willkommen, Herr Budd. Сколько времени прошло с тех пор, когда мы виделись, более трех лет? Как летит время! У меня не было возможности его заметить, не говоря уже о том, чтобы приятно его провести».

Ещё раз Ланни почувствовал эту мягкую влажную рука, еще раз заглянул в эти серо-голубые глаза, сидящие на бледном пастообразном лице, располневшем к настоящему времени. Ади набирает вес, несмотря на или, возможно, из-за его проблем желчного пузыря. Глядя на него, Ланни подумал еще раз, что здесь он сталкивается с величайшей тайной мира. Можно было обойти всю Европу и не найти более ничем не примечательного человека. Этот фюрер фа-терланда имел всё, чтобы выглядеть, как посредственность. Он был меньше ростом, чем любой из его трех гостей. В своём простом деловом костюме в белой рубашке с черным галстуком, он, возможно, походил на продавца в бакалее или коммивояжера, путешествующего с тоником для волос. Он не делал физических усилий, и его тело было дряблым, плечи узкие, а бедра широкие, как у женщины. По показателям арийской чистоты его можно было бы причислить к дворнягам, да и то с натяжкой. У него были прямые густые темные волосы. И он носил одну длинную прядь волос, как Ланни в детстве. Видимо единственное, за чем он тщательно ухаживал, были абсурдно маленькие чаплинские усы.

Раньше наблюдая за ним в его берлинской квартире, Ланни думал: «Это сон, и немецкий народ проснется». Но теперь они были более глубоко потрясены, чем когда-либо, и Ланни, пытаясь отгадать загадку, решил, что здесь было воплощение Kleinburgertum[175]. Средний немец, маленький человек, «человек с улицы». Потерпев поражение и подавленные, миллионы таких людей нашли свой образ в Ади Шикльгрубере, поняли его и верили его обещаниям. Черты, которыми он отличался от них — не ест мясо, а не напивается, когда может — это сделало его романтической фигурой, вдохновляющим лидером и великой душой.

175

мелкой буржуазии (нем.)