Страница 2 из 12
На вызов лифта кабина отозвалась движением, створки дверей разъехались. Стук каблуков приглушил линолеум. Все, финишная прямая.
Чем выше поднимался лифт, тем меньше оставалось в организме эмоций и чувств. На третьем этаже отказало чувство вины. На четвертом – чувство голода. К седьмому этажу Талли уже ничего не испытывала, кроме желания немедленно рухнуть в постель. Не переодеваясь, не умываясь и … оставив Фимку без прогулки.
Неосуществимая мечта. Еще в лифте услышала Фимкин скулеж: крамольная мысль, которую допускала хозяйка, вызвала у животного яростный протест.
Открыв дверь, Талли протиснулась мимо спятившей от радости собаки и включила свет.
– Подожди, а? – Сбросила туфли и став еще ниже ростом, босиком потащилась в комнату. – Я только немножко посижу, и пойдем. Обещаю.
Талли упала в кресло и в ту же секунду превратилась в хлам. Пятно света из прихожей лежало у входа в комнату, создавало иллюзию уюта и покоя. Шевелиться не хотелось. Сколько там ей по паспорту? Двадцать девять? Попахивает подделкой документов.
Монография, которую писала на коленке в обеденные перерывы, на форумах, конференциях и по ночам, вышла, напряжение последних месяцев отпустило, но Талли преследовало чувство, что ее занесло за цель. Жизнь превратилась в черный квадрат: как его ни обрамляй, какую философскую основу ни подводи – ничего, кроме бессмысленной пустоты и отчаяния, в этой тьме не разглядишь.
«Все из-за бабушки, лягушки-путешественницы, – уговаривала себя Талли, – бросила меня, бедную-несчастную, на выживание».
– Ей овладело беспокойство, охота к перемене мест, – противным голосом произнесла Талли, обращаясь к Фимке.
«Может, меньше будешь работать», – прощаясь, выразила надежду Фаина Абрамовна.
Меньше работать внучке было скучно.
В Центре вообще все держалось на ее страсти к работе: конференции, телепередачи, поиск спонсоров, благотворительные акции, не говоря о презентации авторской программы – это тема докторской, тут без нее никак… Опять же: цикл передач о заместительных семьях сама пробивала на телевидении.
Талли протянула руку и нащупала на столике ту самую монографию.
– Бабье царство какое-то, – проворчала, скользя глазами по списку литературы на последней странице своего нетленного труда. – Белоногова, Агеева, Кончева, Барабашова. Даже Жмурко и Артемович – и те, бабы.
Где они, эти мужики?
Например, звезда возрастной психологии Александр Кайро.
Профессор, доктор, учредитель, председатель… И, конечно же, москвич.
Талли подавила вздох. А она живет на периферии, в глубинке. И Белоногова, Агеева, Кончева, Барабашова, Жмурко и Артемович тоже… ее землячки.
Талли попыталась зарядиться от книжицы энергией, которую в нее вложила. Книжица почему-то не желала делиться вложенной в нее энергией.
Талли понюхала брошюрку.
Монография пахла типографской краской и чем-то сложным. Наверное, умными мыслями.
Используя запрещенный прием, Фимка (большой грех соседской таксы с каким-то неопознанным кобелем) копилкой уселась у ног и уставилась, не мигая. Глаза горели в полумраке сдержанным огнем.
Талли предприняла вялую попытку заговорить Фимке зубы:
– Вот почему такие, как Александр Кайро, существует в единственном экземпляре, да и то, в столице? Почему, а? Вообще, не знаешь, почему в возрастной психологии мужчины такая редкость? Вот и я не знаю. – Талли пристроила монографию назад, на столик. – Самое паршивое, что ужина у нас с тобой нет. Надо было не отпускать бабушку в Израиль. Знаешь, там сейчас лето.
Талли спохватилась, но было поздно: вырвавшиеся на свободу воспоминания, как стая перелетных птиц, поднялись на крыло и взмыли в небо.
Иосиф. Ося. Наверное, он уже нянчит своего первенца…
Тоска тяжелой волной затопила все внутри.
Даже при Фимке она не произнесет это имя вслух.
От намеков Фимка перешла к активным действиям: на колени Талли легла домашняя тапка с меховым бубоном.
Пробормотав что-то о деспотичных собаках и правах хозяев на сон и отдых, Талли извлекла себя из кресла, прихрамывая и кряхтя, как старушенция, поплелась в спальню.
Стянула с себя деловой костюм, влезла в свитер и джинсы и трансформировалась в девочку-подростка. Возраст выдавал только проницательно-снисходительный взгляд. Права Наталья, нужно научиться подпускать дурнинки в глаза, тогда, может, все образуется.
… Максим Северьянов точно не помнил, когда и как ему взбрело в голову стать менеджером. Наверное, когда в стране стали плодиться коммерческие фирмы, а с экранов телевизоров и со страниц журналов зрителю и читателю снисходительно улыбались лощеные, умеренно загорелые, белозубые молодые люди в костюмах известных брэндов. На запястьях швейцарские часы, на переносицах ювелирные оправы…
Это было едва ли не самое глупое решение в его жизни – выяснилось это не вдруг, а как-то постепенно, когда глухое раздражение от смет и бюджетов стало душить изнутри и вырываться наружу.
Реальность оказалась не как в телевизоре…
В родном городе топ-менеджеры не требовались. Требовался бухгалтер в местечке с экзотическим, где-то даже африканским названием – Бодайбо.
Макс был оптимистом и верил в судьбу.
И действительно, Бодайбо давал возможность расти над собой.
Вдали от городской суеты Макс потихоньку учил немецкий язык, а потом играючи просаживал заработанные деньги на курсах. Для начала совершил вылазку за сертификатом по немецкому языку в Дюссельдорф, через год окончил курсы режиссуры в Москве.
Это было невероятно, захватывающе интересно.
Этюды, съемки, монтаж – все это звучало, как песня, и захватило Макса целиком.
Курсы режиссуры документального кино открывали дверь в волшебный мир. Еще не на фабрику грез, но уже в сенцы этой фабрики.
Сам собой сложился план: курсы немецкого, плюс курсы режиссуры, плюс исторический факультет университета в Потсдаме – и он, наконец, из хобби сделает профессию. Учиться на историка в Германии – это было так круто, что перехватывало дыхание от одного только слова: Geschichte.
Правда, чтобы взобраться на эту вершину, предстояло еще годик оттрубить бухгалтером в Бодайбо, но, черт возьми, Париж стоил мессы!
Неприятности начали валиться на голову новоиспеченного режиссера-документалиста одна за другой, и все без предупреждения.
На рейс «Иркутск-Бодайбо» он опоздал – тупо проехал остановку, на которой нужно было пересесть на экспресс в аэропорт. Рассеянность – удел гениев, говорила мама. Первая часть этого афоризма присутствовала, со второй, стал догадываться Максим, они разминулись.
Везение точно отвернулось от него.
Пришлось торчать в аэропорту сутки, несколько раз предъявлять документы патрулю, но это еще куда ни шло. Какая-то блондинка с собольими бровями элементарно увела у него триста рубчиков.
– Не подскажете, где здесь еще обменный пункт может быть? – Дело было как раз у обменника, на котором висела табличка «Не работает».
– Нет, не знаю.
Девица повертела в руке десять долларов.
– А вы не разменяете? Мне срочно надо положить на телефон деньги, – чертовка просительно улыбнулась, и в Максиме проснулся покровитель.
– Конечно.
Дома выяснилось, что десятка фальшивая. Не бог весть, какая сумма, а все равно обидно.
Дальше – больше.
В головной конторе тетки-кадровички взялись воспитывать, грозить статьей за опоздание, Макс посыпал голову пеплом, приниженно оправдывался.
Тетки явили божескую милость, переписали командировку на следующий рейс – через два дня.
Рейс на Бодайбо вылетал в семь утра, и Макс проспал. Никаким объяснениям, кроме потустороннего вмешательства, это не поддавалось: немецкий будильник, служивший верой и правдой несколько лет, заслуженный, не вызывавший нареканий, с новой батарейкой – этот будильник вдруг остановился.
Макс чуть не на пузе полз к кадровичкам-сколопендрам.
Сколопендры задирали ядовитые хвосты, жалили: