Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 58 из 63



Наконец невесту успокоили и увели обедать, а опозоренный наряд затолкали в шкаф, чтобы вечером снова безжалостно вытащить.

Кое-как свернутое его понесли вверх, по узкой и темной лестнице. Зловеще скрипнула дверь, запахло пылью и плесенью. Платье бросили на старинный резной стул с вытертым сиденьем, не позаботившись даже поднять с пола белый подол. Скрежетнул засов. Всё.

Платье не умело плакать, и не в силах было сопротивляться. Что оно может — ломать рукава, шуршать бантами, волноваться легкими кружевами? Судьба его решена, жизнь кончена. Оставалось дождаться крыс.

Часы тянулись томительно долго, с улицы доносился шум экипажей, крики разносчиков, перебранка прислуги. Наконец, настал вечер. Загорелись тусклые фонари, заспешили в театры нарядные дамы и прифранченные кавалеры. Подумать только — бал бы уже начался… А оно прозябает здесь, среди старой мебели, рухляди и тряпья.

— Что, не нравится? — раздался пронзительный голосок.

Ах! Крыса! Перепуганное платье изо всех сил скомкалось на стуле, подобрав повыше юбки и кружева.

— Время уносит все; длинный ряд годов умеет менять и имя, и наружность, и характер, и судьбу, как говаривал старик Платон. Вы, случайно, не читали Платона? А я вот, знаете ли, водил близкое знакомство — корешок переплета, правда, был жестковат…

Читать платье не умело, и разговаривать не хотело. Но философствующему крысу это не помешало — устроившись поудобней на расшитой подушке для ног, он продолжил вещать, в задумчивости покусывая собственный хвост.

— Кажется, я нашел достойного собеседника. Платон мне друг, но и истина порой обходится не дороже сырной корочки в сытый день. Да не пугайтесь так, не дрожите вашими глупыми бантами! Пока мне интересно беседовать, никто вас не съест, даже лапкой не тронет!

Страх ослаб, а затем и совсем исчез. Под неумолчный писк серого ценителя античной мудрости платье тихонечко задремало. Так и пошло — дни тянулись за днями, недели за неделями, на чердаке становилось то теплее, то холоднее, изредка с чердака капало и тогда прибегали служанки с тазами, иногда снизу заносили очередную ненужную рухлядь. Однажды платье увидело и вредный черный роброн, но разговаривать с ним не стало. Время шло, крыс старел, толстел и хромал, потом его место занял столь же просветленный сын, затем внук — тот любил поваляться на пыльном кружеве, декламируя волнительные рондели…

А потом появились поденщицы в белых косынках и аккуратных передниках. Окна раскрыли настежь, старые вещи стали вытаскивать прочь — дом продали, рухлядь отправили на помойку. К пыльной ткани несчастного платья впервые за много лет прикоснулись теплые руки.

— Мари, Жанетт, поглядите какая прелесть! И оно ведь никому не нужно, правда? Позвольте, я его заберу!

Платье бережно упаковали в серый мешок и понесли по улице. Новый дом оказался куда скромнее — в шкафу вместо бархата и атласа тихо висели льняные юбки, шерсть и сукно. Благородный наряд вызвал у них совершенно детский восторг и платье приободрилось. Его долго стирали в трех водах, срезали пышные банты и половину кружев, заузили юбки и немного расставили корсаж. А затем, затем…



Маленькая церковь в предместье, конечно, не шла ни в какое сравнение с роскошью Сен-Жерве. Но все же это была настоящая свадьба! Горели свечи, пели мальчики, кюре читал положенные молитвы и рядом с платьем красовался восхитительный черный костюм. А потом на ступеньках подружки осыпали невесту и жениха розовыми лепестками. И вечером они танцевали в кафе, кружились без остановки, задевая юбками мокрый пол. А ночью, осторожно расстегнутое, оно упало на пол рядом с черным костюмом — вот что такое счастье!

Платье думало, что на этом его судьба завершилась. Но вышло совсем по-другому. Его аккуратно отчистили, сложили в сундук, напичкав мешочками с нафталином. А затем стали доставать каждый год, в день свадьбы. Когда хозяйка Фантина ждала ребенка, она только раскладывала его на постели и улыбалась, когда беременность завершалась — наряжалась и целый вечер танцевала с мужем на кухне. Она любила своего Жана и свадебное платье тоже любила. И хозяйским дочерям нравилось разглядывать золотое шитьё, гладить банты и кружева, а когда мама не видит — примерять на себя чудный наряд. Наконец, старшая из них, Адель, выросла — и в один прекрасный день платье снова взялись перекраивать, ушивать и удлинять.

И снова гремела музыкой свадьба, кружились юбки, ахали подружки невесты, и тихонько вздыхала мать. Молодожены уехали в путешествие, вместе с ними платье повидало Прованс, прогуливалось по улочкам тихого городка со смешным названием Динь-ле-Бен и вернулось назад, благоухающее лавандой.

Новая хозяйка перекрасила платье, придав белизне оттенок топленого молока и надевала его на праздники — случалось и по десять раз в год. В шкафу к старинному наряду относились с почтением, уважительно приседали и спрашивали совета. Единственная дочь хозяйки, Полетта, как и её мать когда-то забиралась в гардероб, чтобы посидеть там тихонько, прижавшись к нежной душистой ткани.

В свой черед и эта девушка собралась замуж, сияющая и гордая с веночком из флер-д-оранжа в пышных кудрях. Счастливый жених на руках снес невесту со ступеней церкви, а потом, вечером, в нетерпении вырвал две застежки из ослабевшей ткани. Платье вздрогнуло — не столько от обиды, сколько от дурного предчувствия. Оно не ошиблось — пришла болезнь. После рождения дочки Полетта начала чахнуть и в считанные недели истаяла. Супруг погоревал в меру — и женился на другой, шумной, крикливой тетке.

Вещи прежней хозяйки скопом отправились на чердак, там же в крохотной мансарде разместили и падчерицу с няней. Скупая хозяйка считала каждый сантим, приходилось выкручиваться. Спасали золотые нянины руки. Пышные юбки пошли на подгузники и пеленки для малышки Жюли, из кружев сшили чепчики и царапки. А расшитый корсаж, пуговки и подкладка пригодились совсем для другого. Всякой девочке нужны игрушки, мягкие и понимающие друзья — чтобы было кому поплакаться, утыкаясь в тряпочное плечо мокрой от слез щекой, кого обнять, укладываясь в постель.

Так платье стало куклой. Сперва было до невозможности удивительно — у меня руки, ноги, глаза и чепчик? Меня одевают и раздевают, катают в колясочке? Мне говорят?

— Дорогая мадемуазель кукла, скушай ложечку кашки за папу, ложечку за няню, ложечку за кота Фелисьена, две ложечки за маму на небесах. А за тетю Клодетту пусть свиньи едят знаешь что?

Шаловливая девчонка разражалась хохотом, няня укоряла её, а потом смеялась вместе с нею. И кукла улыбалась про себя тряпочной блеклой улыбкой. Она полюбила ласковую Жюли, ей нравилось служить игрушкой, унимать дурные сны, выслушивать детские горести и обиды. А когда на чердак приходили крысы, злые крысы с усатыми мордами, кукла грозила им тряпочным кулачком и бормотала плохие слова, которым научилась от няни. В правой ноге она прятала большую цыганскую иглу — пусть только подойдут, скверные твари, враз уколю! И крысы слушались, уходили грызть свечку, хрустеть хлебными корками, копошиться в углах.

Девочка потихоньку росла, скудная жизнь ей нисколечко не вредила. Разыскав на чердаке старинную азбуку, няня стала учить воспитанницу читать — и, конечно же, кукла училась вместе с ней. До Платона они не дошли, но кое-как разобрать сказку Шарля Перро, песенку матушки Гусыни или стих из псалма могли обе. Их жизнь переменилась в один момент. Отец застал мадам Клодетту с лакеем, выгнал её из дома, три дня пил, а, протрезвев, вспомнил, что у него есть дочь. Жюли перевели вниз, накупили ей новых платьев, книжек с картинками, удивительных фарфоровых барышень, умеющих открывать и закрывать глаза и пищать «ма-ма». Даже няне достался теплый платок и бутылочка монастырского бальзама, исцеляющего все болезни. У куклы было время подумать о превратностях судьбы днем, когда Жюли училась или играла с новыми любимицами. Однако в постель брали именно её, тряпочную подружку. И на прогулку носили её, сколько бы ни ворчал отец.

У Жюли было доброе сердце и щедрая душа. Увидев в переулке маленькую калеку в поношенном платьице, которую на руках вынесла из подвала бледная мать, девочка не только вывернула свой кошелек и отдала беднякам все, что там было, но и подарила несчастной самое дорогое, что у неё оставалось — куклу.