Дары Кандары

Мастер Бойм подхватил малыша на руки, удивившись незнакомому ощущению. Паровые роботы теплые, как детеныши, а от электрического идет острое, холодноватое покалывание и пахнет свежестью, а не дымом и ржавчиной. Интересно, что у него внутри? Чуткие пальцы мастера ощупали гладкий корпус, отыскали клеймо — контур чайки. Кнопка была под звездой. Панель сдвинулась, на пыльный пол упала пачка бумаги. Бойм почувствовал незнакомую, злую боль в груди — неужели господин коммерсант не врал и Лили действительно любила его? Нет. Дневник, заляпанный маслом, неровно расчерченный, с вырванными кое-где страницами. Целая жизнь в тонкой папке.

Бойм открыл наугад страницу в самом начале — и увидел там свое имя. Сын садовника рассказал десятилетней девочке о человеке с железным сердцем и его потрясающем заповеднике старых роботов.

Отчаянная пацанка выкупила у приятеля немудрящую одежонку и полгода проработала в ангаре, с замиранием сердца подавая ключи и ветошь, изучая нелегкое ремесло. Вечно занятый отец, наконец, доискался до правды, выпорол Лили, сдал в пансион. А она пошла учиться дальше.

Аргус Лурье был одним из последних на курсе, выезжая лишь на умении виртуозно заговаривать зубы профессорам. Сперва он относился к девице презрительно, позволял себе даже посвистывать вслед. Но затем (о, хитрец!) оценил талант нелюдимой студентки. Нет, любовью там и не пахло — Лили работала за двоих, чертила, свинчивала, паяла, писала доклады, а Аргус оплачивал стол и квартиру девушки, не слишком щедро, но достаточно, чтобы она не бедствовала. Прижимистый на деньги, он не скупился на комплименты, и Лили радовалась, что хоть кто-то в неё поверил. После выпускных экзаменов Лурье не оставил подругу, подбрасывал ей заказы на весьма странные механизмы — зачем, скажите, нужно пробираться по водосточной трубе, отслеживать движения силуэта в окошке или тайком записывать разговоры? Небольшая стипендия позволяла ей заниматься исследованиями, не беспокоясь о хлебе насущном.

Мастер Бойм прикрыл глаза, представляя себе тесную мастерскую, свет лампы, тонкие пальчики Лили, перемазанные машинным маслом, большие очки с защитными стеклами, медную лупу на витой ручке и букетик фиалок в вазочке на подоконнике — единственную женскую слабость, которую она сохранила.

Роботы стали её страстью, её детьми и друзьями. Фантазерка… она учила малышей танцевать польку и делать реверансы, даже шила им платья.

Потом настала черная полоса. Отец умер — Лили винила себя в его смерти. Пожар уничтожил дом, повредил мастерскую. Немногие заказчики расползлись кто куда. И в довершение бедствий Аргус пропал — перестал присылать деньги и отвечать на письма. Возможно, он устал ждать и верить, возможно счел что Лили больше не принесет пользы. А её изобретение, её детище было почти готово. Из последних сил, отказывая себе в самом необходимом, Лили проверяла, отлаживала, доводила до ума последнего робота.

Чертежи говорили — электрический механоид превзойдет паровых так же просто, как механизмы взяли верх над коровами и лошадьми. Последняя запись полна надежды. А дальше — пара неразборчивых, закапанных липкой микстурой строк…

Вернувшись в ангар, мастер написал четыре письма, разослал по четырем адресам и уселся неторопливо дожидаться ответа. Господин коммерсант поспел быстро. Сперва он не согласился с ценой за находку, но роботы отобрали у него револьвер. Пришлось объясниться — Аргус-Август не отвечал на письма, потому что переусердствовал в… назовем это торговыми операциями и заплатил свинцом там, где ждали золота. Покровители замяли дело, но поносить неудобные наручные украшения все же пришлось. А когда он вернулся домой, от Лили осталась лишь пачка писем. Вы уверены, господин Метерлейн, что вам не нужны… скажем, материальные ценности? Деньги, знаете ли, открывают любые двери. И где гарантии, что я получу документы и чертежи? Слово мастера? Да, слово мастера.

Провожать гостя Бойм не стал. Убивать его тоже не стал — проклятые обстоятельства, судьба как говорят на востоке. Этот чванный болван невиновен. В мастерской зазвонили часы — словно колокола в память о времени механизмов. Впрочем, паровоз прогресса разгоняется долго — хватит времени и дожить и пристроить питомцев. Ведь теперь он не одинок. И уверен — роботов берут в рай.

Пожелтевшая карточка отдыхала в нагрудном кармане.

Сказка блошиного рынка

…У меня в руках сокровище

У меня полны ладони разноцветного стекла…

Тикки Шельен

Грету звали торговкой сказками. «Торговка» громкое слово — у порядочного торговца должна быть тесная лавка, заставленная товаром, лоснящийся усатый приказчик или сдобненькая приказчица, толстый кот у порога и колокольчик над дверью. А у Греты был полог, пестрый коврик — и всё. Она плела шкатулки из желтого камыша, лепила глиняные кувшинчики, вырезала и клеила сундучки из обломков старинной мебели, шила мешочки из обрезков атласа и бархата. День и ночь сновала по городу, просиживала юбки на отмелях, ошивалась на барахолке, бродила по заброшенным садам и даже лазала в крепость, не пугаясь ни призраков, ни чумы. Чего только ни находилось у Греты — монеты со стертыми профилями, ржавые гвоздики из подков, погнутые колечки, самоцветные камешки, спелые орехи, обкатанные морем пестрые стекла, ягоды можжевельника и рябины, крохотные розовые ракушки, птичьи перья, крылья стрекоз и змеиные шкурки. И всё шло в дело.

Торговка сказками расстилала свой коврик на площади ближе к закату, когда все порядочные продавцы сворачивали лотки, а покупатели торопились домой. Случалось, она неделями впустую жгла свечи, но рано или поздно, тайно или в открытую к ней приходили люди. Грета не назначала плату — сколько не жаль отдать, столько и ладно. Она лишь просила выбрать — мешочек, шкатулку, резной сундучок.

А затем, проворно двигая пальцами, собирала сюжет — из обломков желтого кирпича, веточки новогодней елки, несверлёной жемчужины, наконечника ржавой стрелы, что убила когда-то величайшего из злодеев, халцедонов из тех, что сами собой зарождаются в мокром песке от света полной луны. Когда последний осколок хлама занимал свое место, Грета перевязывала филактерию голубой лентой и отдавала владельцу.

Чтобы начать, достаточно было дернуть за шелковый кончик.

О чем получится сказка, окажется длинной или короткой, страшной или веселой — не знал никто, даже сама торговка. Насвищет ли зяблик ту колыбельную, что когда-то певала бабушка в родном доме, постучится ли в двери израненный гонец — принц, пора спасать королевство, прилетит ли дракон с Южных гор или корзинка для фруктов вдруг зацветет жасмином — случалось всякое. Бывали и недовольные, точнее нетерпеливые покупатели — ждали принца на белом коне, а пришлось разбирать чечевицу с горохом, ждали битвы с чудовищем, а пришлось воевать с собственной тенью. У иных проходили годы, порой и десятилетия прежде, чем сказка складывалась до конца.

Покупатели попадались разные — старики и подростки (детям нет нужды покупать сказки), художники и портняжки, жулики и судебные приставы, солдаты и генералы, юные девушки и усталые вдовы. Грета слушала всех. А потом доставала свои сокровища. Или молча разводила руками, не слушая уговоров — баста, не выйдет сказки. Давным-давно она пробовала помогать и таким, полным яда и горечи людям, но сюжет распадался посередине, оставляя новые раны. Чтобы сказка случилась, нужна хоть искра живого огня.

Торговка привыкла к чудакам всех мастей. И почти не удивилась, когда бродяга в сером плаще принес ей зернышко от того самого апельсина, в котором прятался замок Пойди-не-найдешь и томилась маленькая принцесса. А потом попросил:

— Собери для себя сказку.

Грета лишь улыбнулась в ответ. Сапожник обходится без сапог, сказочник без волшебства… потому что никто не дарит ему чудес. Грета запустила руки в сокровищницу — латунная пуговица, обломок янтаря, веточка вереска, серебряный ключик с браслета, цыганский бубенец, упругое ласточкино перо. И мешочек из зеленого бархата. Бродяга уже исчез, а перетянутая голубой лентой филактерия осталась.