Страница 1 из 3
Юз Алешковский
Знаменитая избушка у Антонова колодца
Однажды мы с Шуриком по страшной жаре шли на озеро. В деревне было тихо-тихо. Даже ласточки не носились в небе. Даже куры не копошились в тени под плетнями, а лежали, распустив крылья. За неделю жары небо выгорело, как моя голубая майка.
Мы шли по дороге, почти по колено в мягкой пыли, но нам казалось, что мы стоим на месте, а пыль обтекает нас, как горячая мягкая речка.
Я то и дело проклинал циклоны и антициклоны и жалел, что из-за жары наша вожатая Валя откладывает поход по местам боевой славы.
Мы брели и брели по дороге, потом окатили друг друга холодной водой у Антонова колодца и подошли побеседовать с самим дедом Антоном.
Он сидел на скамеечке у калитки и сворачивал самокрутку. На ногах у него, как всегда, были старые валенки, на плечах телогрейка, на голове ушанка.
И только мы, приплясывая, чтобы согреться после холодного душа, подошли к деду Антону, он зашелся кашлем и, честное слово, нам стало страшновато, как в кино при первых кадрах журнала «Фитиль».
В груди у деда Антона что-то зашипело и сипло затрещало, как будто в ней горел бикфордов шнур. Дед слегка согнулся, вытаращил глаза, и мы, замерев от страха, бессильные чем-нибудь помочь, ждали мгновенья, когда он взорвется кашлем. И когда дед Антон наконец взорвался, мы с облегчением вздохнули и обрадовались, что его не разорвало на части, как ящик в первых кадрах «Фитиля».
— Хм! Змеиное жало! — сказал дед Антон, вытирая слезы и улыбаясь оттого, что с ходу одолел кашель.
— Это у вас все от проклятого самосада, — заметил Шурик.
— Не в махре дело. Изба сырая. Посему и зверствует кашель, — пояснил дед Антон.
Шурик встрепенулся. Ему с самого начала каникул не терпелось чём-нибудь заняться.
— Мы и пришли проверить вашу избу. Нам поручили. Пошли посмотрим.
Я толкнул Шурика локтем, но он только отмахнулся.
Дед Антон, так и не закурив, кряхтя встал, и по тропке, заросшей жесткой травой и подорожником, мы прошли к избе. Мне подумалось, что мало кто ходит к деду в гости, и стало его жалко, старенького и одинокого.
— Ну и ну! — сказал я, а Шурик удивленно свистнул.
Избушка с одного края здорово покосилась, доски цоколя и нижние бревна прогнили, крыша во многих местах была залатана чем попало, а треснутые темные стекла окон заклеены полосками газет.
В общем, казалось, что избушка держится на земле каким-то чудом и что жить ей осталось еще одно лето. А если ураган, то и того меньше. Вот только наличники и резные карнизы все еще были красивы, и резьбы такого рисунка не было больше ни на одной избе в нашей деревне.
— Сколько лет ей стукнуло? — деловито спросил Шурик, пощелкав пальцем по срубу.
— Двести с лишком!.. Сыра… Сыра, — сказал дед Антон.
— Это… э… это значит?.. — прошептал пораженный Шурик.
— Со второй половины восемнадцатого века! — быстро подсчитал я. — Еще крепостные здесь жили… А сколько царей она пережила. А войн? И всего-всего!
Странно как-то было смотреть на избушку, такую древнюю свидетельницу истории. Птицы, когда вили гнезда, повыщипали из сруба шпаклевку, и она торчала, как вата из телогрейки деда Антона.
Тут Шурик разошелся.
— Эх, товарищ дед Антон! Ведь во всех же газетах пишут «берегите старину». А вы? Да если б я в такой старой избе жил, я бы… дышать на нее боялся… я бы, как в музее, в тапочках по полу ходил.
— У самого уж и сил нет, а правление что беспокоить. У них без меня дел хватает. Доживем, — виновато сказал дед Антон. — День прошел — и слава богу.
— Э-э! Так не пойдет! — Шурик погрозил ему пальцем: — Значит, вы, как Людовик, рассуждаете? Как король? Значит, после вас хоть потоп? Вы тут кашляете, чихаете, здоровье портите, а реликвия… Это реликвия? — спросил меня тихо Шурик. Я кивнул. — Реликвия пропадает на ваших глазах. Ну, теперь я так не оставлю этого дела. Пройдемте внутрь!
Войдя в избу, мы словно окунулись вдруг в озеро: так в ней было сумеречно, прохладно и тихо. И перекошенный пол накренился, будто палуба старого корабля во время шторма. Шурик бегал по избе, ахал, повторял то и дело: «Такая старая реликвия! Ну и ну!» — и тормошил деда Антона. Наконец Шурик присел на лавочку и таинственно сказал:
— Ведь раньше ваша изба стояла прямо у дороги, у большака. Так? И вот сидите вы у калитки, покуриваете, а мимо вас проезжает карета и вдруг останавливается. Так?
— Частенько бывало, — сказал дед Антон.
— А из кареты вылезает какой-нибудь знаменитый человек… Ну… там… путешественник… художник или писатель и запросто с вами разговаривает.
— Бывали и писатели…
— А какие? — Шурик задумался. — Может, Лев Толстой? Борода такая белая, вроде вашей, и волосы длинные, седые? Он?
— Да ведь и вправду похоже… был один такой в больших годах… — покорно согласился дед Антон. — Только борода погуще.
— Хватит голову морочить человеку! — сказал я Шурику. — Пойдем лучше добьемся, чтобы ремонт сделали! Чего уж вспоминать!
— А я вспомню… вспомню… Чего же не вспомнить? — забеспокоился дед Антон.
Я понял, что ему просто захотелось поговорить, потому что скучно сидеть одному и смотреть на дорогу. Шурик же загорелся, словно бы и вправду напал на след Льва Толстого. Дед Антон не успевал отвечать.
— Одет он был как — в толстовку? Знаете — много складок… вроде халата, только через голову одевается. И воротничок белый?
— А и впрямь белый, — подумав, ответил дед Антон.
— В сапогах был?
— А то в чем же? — обидчиво сказал дед Антон.
— Глаза голубые? Пристальные?
— Всего тебя насквозь!
— А нос? Мужественный? Широкий книзу?
— Простой вроде бы нос.
— Все сходится! — чуть не застонав от счастья, крикнул Шурик.
— Ну и что он сказал, когда вышел из кареты? — спросил я ехидно.
— Стоп! Стоп! Допрос на время прерывается! — сказал Шурик. — Сейчас нужно устроить очную ставку. Вернее, сначала опознание, а очную ставку потом. Только тогда двинемся дальше по следу. Пошли!
Шурик прямо вытащил меня из избы. Дышал он от волнения прерывисто и часто.
— Ты понимаешь, завтра весь мир узнает, что Толстой в нашей деревне бывал!
— А почему ты думаешь, что это неизвестно?
— Бывает так! Не все о писателях известно. Я сам видел заголовок в газете: «Новые страницы биографии Лермонтова». Так и с Толстым! Пошли в школу! Быстрей!
Десятиклассники, ожидавшие в коридоре вызова на экзамен, посмотрели на нас с завистью.
В зале, где была галерея великих людей, встав под портретом Толстого, Шурик сказал:
— Давай стул. Снимем его. Не соображаешь зачем? Ну, потом поймешь…
После Толстого мне пришлось снять портреты Тургенева, Чернышевского и дедушки русской авиации Жуковского, так как, по словам Шурика, «опознаваемый» Толстой обязательно должен был находиться среди нескольких человек. Правда, я отказался уносить из школы Леонардо да Винчи и Ломоносова, потому что первый жил и работал в древности и никогда не приезжал в Россию, а Ломоносов не имел бороды.
Мы сложили портреты и понесли их, как носилки. Шурик впереди, я сзади. В коридоре нас несколько раз спрашивали: «Куда это вы их?» Шурик загадочно отвечал: «На опознание…»
Хорошо, что десятиклассникам было не до нас.
Из-за того, что в избе было темно, мы решили провести опознание в саду и приставили портреты к стволам яблонь.
— Ну, дед Антон, который был у вас в гостях? — торжественно спросил Шурик.
Дед Антон рассматривал портреты, расспрашивал про каждого великого человека, заботился ли он «о нас, мужиках» и что-то не спешил опознать Толстого. Наконец, смахнув со лба Льва Николаевича белый лепесток яблони, хитро прищурился и сказал: