Страница 15 из 37
Впрочем, для большей части войск Приморской области это обстоятельство поначалу не имело существенного значения. Труднее приходилось подразделениям, находившимся на острове Сахалине, где летом 1857 года были восстановлены посты в заливе Дуэ и на реке Кусунай (Ильинский). С 1858 года, по решению Амурского комитета, началась разработка Дуйских угольных копей трудом каторжников, со всеми вытекающими последствиями. 17 декабря того же года император Александр II повелел графу Муравьёву-Амурскому вступить в переговоры с японским правительством о признании за Россией права на весь остров. Исполняя это повеление, Муравьёв 12 июня 1859 года прибыл в Хакодате, откуда направился в Иедо (Токио). Там он предложил японцам отказаться от Сахалина, однако получил встречное предложение провести границу по 50-й параллели, после чего переговоры зашли в тупик. Тогда rpaф предпочёл оставить остров в прежнем, не разграниченном состоянии, рассчитывая принять меры к фактическому овладению им, на что 28 февраля 1861 года последовало высочайшее разрешение. Правда, к тому времени Муравьёв уже сдал должность Корсакову и навсегда покинул Сибирь, так и не реализовав многие свои планы.
Со сменой генерал-губернаторов темпы освоения Приморья и Сахалина снизились. Вместе с тем, весной 1861 года контр-адмирал Лихачёв с санкции великого князя Константина Николаевича и самого императора, предпринял попытку закрепиться на острове Цусима, позволявшем контролировать Корейский пролив, арендовав там участок земли под устройство морской станции. Опасаясь, чтобы англичане, давно интересовавшиеся Цусимой, не опередили его, адмирал послал туда корвет «Посадник» под командованием капитан-лейтенанта Н.А. Бирилева. В апреле на берегу бухты Имосаки началось строительство сооружений станции, но в конце мая её обнаружил английский фрегат «Актеон», после чего японские власти, при поддержке британского представителя Р.Олкока, потребовали отозвать корвет49. Во избежание вероятных, по мнению князя Горчакова, международных осложнений российское правительство так и поступило.
Надо полагать, что переговоры с Муравьёвым, а также цусимский инцидент, истолкованный как доказательство экспансионистских намерений России, побудили японцев принять меры к расширению своего присутствия на Сахалине. Несмотря на постепенное ухудшение внутриполитической обстановки, правительство сёгуна стало сосредотачивать в южной части острова вооружённые отряды, якобы для охраны рыбных промыслов и поселений. В ответ 5 января 1866 года Александр II повелел перевести дислоцированные на Сахалине российские войска на военное положение и усилить посты50. Летом того года в Кусунай отправили команду от 4-го Восточно-сибирского линейного батальона численностью 130 человек, а па следующий год, во время безуспешных переговоров по сахалинскому вопросу в Петербурге, такую же команду при двух десантных орудиях высадили в заливе Анива. Однако пока внимание правительства и местных властей было приковано к Сахалину, резко осложнилась обстановка на материке.
Нельзя сказать, чтобы это осложнение оказалось совершенно неожиданным. Занимая Приамурье и Уссурийский край, российские солдаты и казаки встретили там не только аборигенов, но и достаточно многочисленное, а главное — организованное маньчжуро-китайское население. Однако отсутствие с его стороны серьёзного сопротивления действовало успокаивающе. Единственный острый эпизод — предпринятая властями города Хунчуна зимой с 1860 на 1861 год попытка изгнать русских из Новгородского поста, обошёлся без кровопролития. Явившихся с таким требованием к капитану Черкавскому маньчжурских нойонов (чиновников) выпроводили, а на обратном пути, для большего вразумления, напугали выстрелами из пушек. Ответный огонь собранного маньчжурами отряда в несколько сотен человек вреда посту не причинил, атаковать же они не решились51. Тем дело и окончилось, так как занятое подавлением тайпинского восстания правительство Китая предпочло не нарушать условий Пекинского договора. Со своей стороны, Петербург придерживался статей Айгуньского, согласно которым Дайцинская империя сохраняла власть над 14-тысячным маньчжуро-китайским населением левого берега Амура, обрабатывавшим земли близ устья Зеи. Этот анклав существовал до 1900 года, пока не был уничтожен в ответ на обстрел китайцами Благовещенска. Русские на его территории не селились, и только после произошедшего в 1884 году антироссийского бунта казаки Амурского войска выставили там два поста52.
Вместе с тем, в 60-е годы XIX века зазейские маньчжуры особых хлопот Амурскому областному управлению не доставляли. До середины этого десятилетия не проявляло себя и китайское население Уссурийского края. Пожалуй, самая ранняя оценка его численности содержится в рапорте Приморского губернатора и командира Сибирской флотилии, контрадмирала И.В. Фуругельма управляющему Морским министерством от 25 сентября 1868 года, где говориться о 7—10 тысячах человек53. Заметно меньшую цифру назвал доктор, статский советник В.С.Плаксин, писавший о 5 тысячах манз и характеризовавший их как самовольных переселенцев, беглецов, отверженцев общества, не ужившихся в нём «или вследствие политических взглядов, противных правительству, или вследствие совершённых ими преступлений54. Та же цифра, 4—5 тысяч китайцев, фигурирует и в книге Н.М. Пржевальского55. Все три оценки относятся ко времени, предшествовавшему Манзовской войне 1868 года. Отчасти они подтверждаются Е.С. Бурачеком, упоминавшим не только одиночные фанзы ловцов морской капусты и трепангов, стоявшие на берегах Уссурийского залива, но и большое поселение в устье реки Цымухэ, насчитывавшее в 1861 году «до 300 жителей, занимающихся земледелием». Он же заметил, что в окрестностях Владивостока китайцы изъяснялись преимущественно на «шантунском наречии56.
Конечно, недавно обосновавшиеся в крае российские власти переписей не проводили, но, принимая во внимание, что на территории Уссурийского края китайцы селились и в таких деревнях, как Ханшина на берегу бухты Экспедиции, Нота-Хуза на реке Улахэ, деревни по течению реки Сучан, и в одиночных фанзах, десятками разбросанных по берегам рек Майхэ, Та-Судухэ, Тазуши (Лифулэ), Лифудин можно предположить, что расчёты из рапорта Фуругельма, работ Плаксина и Пржевальского близки к истине. Все авторы, описывая быт китайцев, непременно указывают на отсутствие у них семей, причём трое подчёркивают, что манзы — бродяги, беглые преступники. Лишь Бурачек, неплохо владевший китайским языком и общавшийся с ними, воздержался от подобных утверждений. Вместе с тем, он отметил маньчжуро-китайский антагонизм. Местные жители сами признавались ему, что для сообщения с Дайцинской империей пользуются тайными тропами, в обход маньчжурских караулов, вымогавших немалые взятки. Все перечисленные авторы единогласно свидетельствуют, что китайцы Уссурийского края делились на оседлых, занимавшихся земледелием, и пришлых, ежегодно приходивших из ближайших маньчжурских городов, Хунчуна, Сансиня, Нингуты, на различные промыслы.
Видимо, именно осёдлых, и в первую очередь хозяев фанз, принимал в расчёт чиновник для дипломатической переписки Главного управления Восточной Сибири В.Н. Висленев, утверждавший, что с 1819 по 1858 год в Южно-Уссурийском крае поселилось 778 китайцев. Такое же предположение в 1910 году высказал А.А. Панов, писавший о 2—3 тысячах китайских жителей, из которых 872 были оседлыми, а в 1912 году повторил В.В. Граве, считавший, что на 900 оседлых приходилось 2—3 тысячи промысловиков57. Однако, на наш взгляд, действительная картина была ещё сложнее. Немалая часть китайских хозяев также представляла собой отходников, но не сезонных, а долгосрочных, в течение ряда лет содержавших фанзы, служившие приютом для промысловиков. Некоторые из них, несомненно, подчинялись крупным купцам, скупавшим продукты промыслов, другие вели дело на свой страх, откладывая деньги, чтобы вернуться на родину с капиталом. Иногда они держали временных помощников. Но, во всяком случае, численность хозяев с их работниками летом всегда была ниже числа промысловиков, известная доля которых оставалась и на зиму.