Фартовое дело

После семи вновь пришла шифровка от Майора, запрашивавшего, нет ли сведений о Юрке и Зое. И Майору нельзя было сообщить ничего утешительного…

…Майор тоже знал, что вокруг озера немцы затеяли какую-то возню. Ребята могли совершенно случайно попасть в облаву. Успокаивало то, что у них с собой не было ни оружия, ни вообще чего-то подозрительного. Но кто его знает, что может быть: случайно оговорились, сбились в легенде, наткнулись на какого-нибудь полицая, знавшего их… Майор видел перед глазами насупленное, серьезное, не по-детски суровое лицо Юрки, немного мечтательное, курносенькое личико Зои, и у него тоскливо сжималось сердце от того, что именно он, если что, первопричина того, что эти молодые жизненки пропадут вот так, ни за понюх табаку… После того как Сергеев сообщил, что сведений о посланных за медикаментами у него нет, Майор сел за стол в штабной землянке и свернул из трофейной русско-фашистской газетенки солидного калибра самокрутку. Дым ему помогал в таких случаях, которых за эти военные месяцы, за без малого два года, было уже так много, что в пору уж было совсем зачерстветь душой. Вроде бы за это время отряд потерял уже не менее сотни человек, сотни и тысячи людей были перебиты немцами в деревнях, в райцентре. Среди них были десятки людей, которых Майор хорошо знал, с которыми он дружил… И все же привыкнуть к тому, что посланные им люди не возвращаются с заданий, Майор не мог… А особенно тяжко ему бывало, когда погибали такие вот молоденькие мальчишки и девчонки… Майор пускал дым, сизые кольца медленно расплывались в воздухе, но тоска не уходила.

Внезапно в землянку ворвался ночной холод. Дверь распахнулась, и появился партизан Колька Марьин, невысокий, коренастый, довоенный чемпион района по гиревому спорту.

— Товарищ командир! — сказал он взволнованно. — С заставы Серко привели…

— Так, — сказал Майор спокойным внешне голосом, одновременно собирая в кулак все нервы, чтобы не сорваться… Он уже понял, что если Марьин говорит, что Серко привели, значит, ребят в санях либо вообще нет, либо…

— Значит, Серко пришел, а их нет… — сказал Колька несколько растерянно. — Стали шуровать, а под сеном — немец, живой… Связан ремнями, с кляпом в пасти, да еще и к саням привязан. Одна нога в сапоге, а другая так…

— Что ты мелешь? — Майор вскинул брови на лоб. — И с ним никого?

— В том-то и дело! — воскликнул Марьин. — Эсэсовец здоровеннейший, прямо боров… А Юрки и Зои нет…

— Тащи его сюда, а заодно давай зови Климыча и Арона Семеновича. Немец не обморозился?

— Да нет, сейчас тепло, к тому же в сене был… На ноге у него носок да еще портянка…

Колька выбежал, и через несколько минут в землянке появились Климыч, бывший бухгалтер райфо Арон Семенович Фишман, исполнявший обязанности переводчика, а следом эсэсман Якоб Мюллер, шкардыбавший в одном сапоге, под присмотром автомата Кольки Марьина. Всем присутствующим было ясно, что немец основательно промерз, а кроме того, слабо соображает, как он дошел до жизни такой. Он испуганно, непонимающе озирался, вертел головой со сползшей на нос каской. Поправить он ее не мог, потому что руки у него за спиной были все еще крепко связаны, а издать удивленный возглас ему мешал кляп во рту. Колька Марьин довольно невежливо содрал с немца каску и подшлемник и бросил их на командирский стол, где уже усаживались Майор, Климыч и Фишман. Затем он подставил под зад Мюллера табурет и, взяв его за плечи, легко усадил, а затем, разжав немцу рот, помог ему вытащить оттуда кляп.

— Ну что, начнем? — спросил Майор спокойным, деловым тоном, и никому бы даже в голову не пришло, как он жаждет поскорее узнать, откуда в санях, на которых уехали Зоя и Юрка, взялся этот немецкий кабан в одном сапоге.

— Ваше имя, чин, должность? — спросил Майор. Климыч в это время обмакнул в чернильницу-непроливайку ученическую ручку-вставочку с остреньким стальным пером № 11 и аккуратным писарским почерком вывел на чистом листе надпись: «Протокол допроса». Климыч до войны был следователем районной прокуратуры, и каждый допрос «языка» был ему до странности приятен, словно бы он выполнял свою прежнюю мирную работу. Правда, стандартных бланков у Климыча не было. Ему приходилось писать на обороте немецкой листовки, которые «костыли» и «рамы», взлетавшие с Дорошинского аэродрома, разбрасывали над лесами, призывая партизан убивать комиссаров и сдаваться в плен.

… На переведенный Фишманом вопрос Мюллер ответил быстро и четко, как будто перед ним сидел не враг, а его собственный командир взвода унтерштурмфюрер Хесслиг.

— Мюллер Якоб, рядовой СС, автоматчик, — перевел его ответ Фишман.

— Войсковая часть?

— Специальный охранный батальон СС, первая рота, второй взвод.

— Кто командует батальоном?

— Штурмбаннфюрер Клаус Бергман.

— Где размещается батальон?

— Штаб в райцентре, там же и все подразделения, кроме второго взвода первой роты. Второй взвод первой роты размещен на острове посреди озера Широкого.

— Какова задача взвода?

— Не допускать проникновения партизан на остров и осуществлять охрану строящегося объекта.

— Какого объекта? Конкретно!

— Этого я не знаю, господин партизан…

— Кому известно о назначении объекта?

— Может быть, командиру батальона, а может быть, инженерному батальону, который работал на острове, пока техника проходила по льду…

Климыч удивленно, если не сказать сердито, поглядывал на командира, успевая записывать ответы на все вопросы. Среди них все еще не было того, который Климыч, будь он сейчас на месте Майора, задал бы в первую очередь. Но вот, наконец-то, Майор спросил:

— Опишите обстоятельства вашего пленения…

Мюллер помолчал, прислушиваясь к тому, что переводил Арон Семенович, и ответил:

— Я плохо помню, господин партизан, меня ударили по голове, а сперва, кажется, душили за горло… Меня под начальством ротенфюрера Байова отправили рубить кусты. Наш командир взвода, унтерштурмфюрер Рильке, заставляет часть солдат, свободных от службы, рубить кусты. На двух человек выделяется участок берега длиной в сто метров, и до обеда мы должны были вырубить полосу в три метра шириной. Мы уже сделали больше половины и присели отдохнуть. И вот тут на нас накинулись… Я не знаю, сколько их было, но они придавили меня и душили за горло, а потом ударили по каске чем-то тяжелым… Потом я попал в эти сани, уже связанный, но, как меня связывали, я не помню. А потом я видел нескольких человек. Один был, кажется, парашютист, мужчина, потом женщина в платке и большой шапке, кажется, какая-то старушка и мальчик. Больше я ничего не запомнил, потому что начался обстрел. Лошадь поскакала, а на меня воздушной волной набросало сено… Я хотел кричать, но во рту у меня был кляп. Развязаться я тоже не мог, и ваша лошадь привезла меня сюда… Можно вопрос, господин партизан… меня расстреляют?

— Об этом пока еще рано говорить… — дипломатично ответил Майор. — Покамест опишите-ка, какие сооружения находятся на острове, режим охранения, размещение личного состава, а потом посмотрим, что с вами делать… Учтите, у нас есть кое-какие сопоставимые данные, и если вы, упаси вас Бог, попадетесь на вранье, то ваш вопрос будет решен не в вашу пользу…

— Я буду правдив, господин партизан! — испуганно завертел глазками Якоб Мюллер. Три человека, сидевшие перед ним, заросшие до ушей бородищами, с воспаленными глазами и жесткими морщинами, пугали его своим видом. К тому же тот, что переводил, был чистокровный еврей, а Якоб Мюллер слышал, что партизаны-евреи с особой жестокостью относятся к таким истинным арийцам, каким был он. Мюллер начал говорить. Бедный Арон Семенович даже не всегда успевал с переводом и заставлял немца повторять одно и то же. Климыч отмечал на своей трехверстке все немецкие объекты, о которых рассказывал «язык»… Наконец Мюллер выдохся. Он сказал все, что знал, как на духу. Впрочем, недоверчивый Климыч решил продержать его еще какое-то время, чтобы потом проверить, заставив пересказать все еще раз… Колька Марьин взял финку и срезал с немца все пуговицы на штанах, после чего освободил ему руки. Каску немцу не отдали, а оставили только подшлемник. На босую ногу немцу выдали лапоть с портянкой и отправили на «отсидку». Тюрьму партизаны соорудили простую, на манер азиатского зиндона, в которую как-то раз сажали даже немецкого полковника. Это была яма глубиной три метра, с отвесными стенками, а сверху закрывали ее решеткой.