Страница 96 из 137
«Вот это парочка!» — воскликнул Сашок. Шакалов же и след простыл.
Вспоминая все эти сценки, Ваксон иногда садился на скамью, закрывал глаза и слегка подвывал своей беде. Ну что мне делать? Я не могу без нее. Почему она так легко меня предала — раз, и исчезла со своим крокодилом? Неужели совдепская дипломатия ее так прельстила? М-те Ambassador Kochevoy. Мне трудно здесь жить вообще, а без нее совсем невозможно.
Однажды они сбежали на Чегет, Лиса Ралисса и Кот Ваксилио. Полдня простояли в очереди на единственный в ущелье лыжный подъемник и наконец поехали со скрипом и визгами. Над самым высоким местом подвески, а точнее над трехсотметровой пропастью со скалами на дне, они повисли. Подъемник остановился. Тяжелые лыжи тянули вниз. Цепочка казалась ненадежной. Холодный ветер основательно раскачивал люльку. И ничего нельзя сделать для спасения. Чудовищная ситуация. Конец жизни. Она, очевидно для того, чтобы отвлечь, засунула руку ему под свитер и пощипывала кожу. Он, очевидно с той же целью, держал в горсти ее ухо и читал Маяковского:
По морям, играя, носится
С миноносцем миноносица.
Льнет, как будто к меду осочка,
К миноносцу миноносочка.
И оба с понтом беззаботно смеялись на грани полнейшей истерики. И оба страшились, что первым (первой) полетит вниз любимый (любимая).
Так прошло двадцать с чем-то минут. После этого механизм заскрипел и дорога поехала. Ночью они спали, держа друг дружку в объятиях, и вдруг затрепетали, чтобы проснуться в слезах. Обоим привиделось, что второе сиденье в люльке — пустует.
Вот так и сейчас, шесть месяцев и одиннадцать дней-ночей он видит второе сиденье пустым. Неужто она ушла от меня навсегда, провалилась в пропасть?
Среди запланированных капитаном Каракулем гостей вдруг появился один, как всегда, внезапный. Влад Вертикалов, юный, спортивный, взлетел по трапу прямо в объятия капитана.
«Андрюша, я здоров! Меня вылечили классные ребята, врачи из Наркоцентра!»
«Значит, больше не пьешь? Поздравляю, дружище!» — воскликнул Каракуль.
«Могу не пить, а могу и выпить. И снова не пить! Как все! Ну вот как Робка, например! Хочу молчу, а захочу, захохочу!»
Каракуль мял его в объятиях, смеялся, а сам думал, что надо будет врачам сказать, чтобы не спускали с него глаз. Роберт между тем ждал своей очереди помять Вертикалова. Вольно или невольно он вспоминал, как ему самому дорого стоило завязать с проклятым зельем, вернее, превратить его из зелья в гастрономическую приправу. Он нередко с ужасом припоминал, что в 1968-м снова стал проваливаться в трясину. А самым ужасным во всей тошнотворности было то, что он утратил тягу к своему дому, магнитность семьи. В творческих клубах и на всяких там конференциях он постоянно ловил на себе взгляды женщин. Все чаще он говорил самому себе: ведь ты не бюргер, а поэт, черт возьми, женщины жаждут с тобой перейти на «ты»; в конце концов надо оттолкнуться и пройти трассу. Анка должна это понять наконец-то. Фоска поняла это с самого начала. Танька Фалькон, прикрываясь ругательствами, тоже все понимает. Пусть и моя поймет.
Вот я иду на приеме Европейского Сообщества писателей, беру с подноса бокал и вдруг вижу, как к нашей группе людей приближается женщина, которую хочется раздеть. Она замедляет шаги и останавливается у окна. Смотрит на меня через плечо. Какой-то делает трудноуловимый жест, приглашающий подойти. Она похожа на Ралиссу; есть такой бренд ралисс. Однако странно: ведь мы вроде бы незнакомы. Отбросив все странности и соображения, он подходит к окну.
«Привет-привет!» — говорит он так, чтобы за приветствием слышалось нужное местоимение.
«Ну что же ты не позвонил? — спрашивает она и насмешливо улыбается. — Боишься жены?»
Он пожимает своими квадратными плечами. «Послушай, как я мог позвонить, если у меня не было номера?»
«Да ведь я положила его вчера в твой нагрудный карман». Двумя длинными пальцами она мгновенно извлекает из его пиджака кусочек картона с номером и подписью «Своя». Он не помнит ничего похожего на сближение вчера со столь влекущей дамой. Впрочем, это могло произойти, когда началось хаотическое, если не бандитское, массовое фотографирование. Царил такой бедлам, что впору было даже и такую красотку не заметить.
«Ну что? Сегодня позвонишь? Не сдрейфишь? Приедешь в девять?»
Она задает эти вопросы опустив глаза, вполголоса, таким тоном и тембром, что у него начинают ершиться волосы на груди, ниже пупка и далее. Он краснеет, но дает понять, что никогда не дрейфил в таких обстоятельствах. Она подмигивает ему и тут же вытирает глаз: якобы мошка залетела. И тут он замечает, что по крайней мере полдюжины персон внимательно за ними наблюдают. Кто она такая, эта незнакомка? Скорее всего, сотрудница секретариата конференции. Имени не спрашивать. С именем неинтересно. Вернее, не так интересно, как без имени. Имя он спросит после.
Перед тем как разойтись, он получает адрес: Кутузовский, 24, девятый этаж (дверь будет приоткрыта). Вот это адрес — в двух шагах от собственного дома! Ну, пока! До скорого!
Перерыв близится к концу. Он возвращается в конференц-зал и занимает кресло позади Анны Фареевой, специальной корреспондентки журнала «ВопЛи» (Вопросы литературы). Стол перед ней покрыт распечатками выступлений и реплик. Там же лежат наушники и лингвистический переключатель для синхронных переводчиков. Главная тема: «Европейский роман вчера и сегодня». У товарища Фареевой созрела идея превратить свои нынешние наблюдения в книгу тематических очерков. За последние два года она из «домашней богини» превратилась в богиню критики.
Сидя за спиной у жены, Роберт удивляется, как она похудела, как постройнела ее шея и как удачно она нашла прическу для своего затылка. После того драматического коктебельского сезона их отношения подверглись сильному сдвигу. Необъятная, всегда как бы предгрозовая, многоцветная любовь рассеялась, поблекла и приняла формы отдаленной по высоте перистой облачности. Роберту иногда казалось, что он теперь видит в ней не возлюбленную, а сестру. Анка тоже, очевидно, видела сейчас в нем не романтического мальчика, а солидного родственника-попечителя. Оба страдали и старались изгнать из семьи мысль о разводе.
«Анк, — говорит он, — я сегодня немного припозднюсь; окей?»
«Окей», — тут же отвечает она.
Он старается оправдаться: «Там французы устраивают посиделки… Алэн Роб-Грийе, Бютор, Натали Саррот, в общем, вся делегация… Если хочешь, можешь присоединиться…»
Она отрицательно мотает красивой прической. Потом высказывается: «Нет-нет, мне надо посидеть над текстами…»
Роберт думает: ну что ж, я имею в кои-то веки право на внешний контакт, — а потом вообще перестает о чем бы то ни было думать.
…Без четверти девять он входит в подъезд дома № 24 по Кутузовскому. В руке полдюжины чахлых гвоздик. В подъезде его встречает милиционер. Внимательно вглядывается.
«Вы товарищ Эр?»
Он отвечает: «Да. Меня ждут на девятом этаже». Усмешка мелькает на лице мента, словно тень воробья. «Проходите, пожалуйста. Лифт в порядке. Вообще все в порядке, не волнуйтесь».
Странный какой-то мент. Говорит не так, как обычный сторожевой мент. Как бы не попасть в какую-нибудь ловушку. Ну, вперед, не дрейфь!
Он выходит на девятом этаже и тут же бросает за перила свои зачуханные гвоздики. Обойдемся без цветиков-цветочков. Одна из двух дверей на площадке действительно открыта. Он проникает внутрь квартиры и прикрывает дверь. Темно. Лишь в глубине квартиры светится ночничок. Он видит — туда, в глубину, проходит обнаженная, вернее, контуры обнаженной. Она манит его рукой — иди за мной. Он быстро идет за ней, по дороге сбрасывая плащ и пиджак. Она проходит в спальню, освещенную только уличными огнями. Останавливается спиной к нему перед обширной постелью. Он берет ее за плечи и прижимает к себе. Кажется, я полностью готов, думает он, продолжая обнажаться, вот так и начнем, с тыла, и будем тянуть подольше и тэдэ, и вдруг почти забытое неслыханное блаженство охватывает его, почти забытое чувство колоссальной любви, вытесняющее все похабноватые мыслишки. Обнаженная женщина поворачивается в его руках, лицом к нему, и он узнает свою единственную навсегда девчонку, девку, жену, мать и сестру и снова — девчонку, девку и так далее — навсегда; никогда не убегая, всегда приближаясь, постоянно сливаясь в любви…