Нулевое досье

Она повесила плащ на мягкие, обтянутые атласом плечики, убрала в шкаф и села на край кровати развязать шнурки. «Ложе полярного психоза», назвал эту кровать Инчмейл. «Сильнейшая истерия, – процитировала сейчас Холлис на память, – депрессия, копрофагия, нечувствительность к холоду, эхолалия». Она бросила туфли в направлении открытой двери гардероба и добавила: «Вот только копрофагии не надо». Полярный психоз, он же пиблокто, он же арктическое безумие. Этноспецифическое умственное расстройство. Возможно, связанное с питанием. Конкретно с токсичностью витамина А. Инчмейл постоянно выдавал такого рода сведения, особенно в студии. Скорми Клэмми тазик витамина А, посоветовала тогда Холлис, ему не помешает.

Взгляд упал на три нераспечатанные картонные коробки слева от шкафа. В них лежали затянутые в пленку экземпляры британского издания ее книги. Книги, которую она писала в гостиничных номерах, пусть не таких примечательных, как этот. Холлис засела за работу сразу как пришли деньги от китайской рекламы. Поехала в «Стейплс» в Западном Голливуде и купила три китайских стола: раскладывать рукопись и бесконечные иллюстрации в угловом номере отеля «Мармон». Сейчас казалось, это было сто лет назад. И она не знала, куда девать авторские. Коробки с американским изданием так и остались в камере хранения «Трайбека-гранд-отеля».

– Эхолалия, – сказала Холлис, встала, сняла свитер и, сложив, убрала в ящик шкафа – аккуратно, чтобы не задеть маленькое шелковое саше с ароматической смесью. (Эту мину подложили в ящик служащие «Кабинета», но Холлис знала: если саше не трогать, оно не воняет.) Затем надела бежеватый кабинетовский халат, скорее бархатный, чем махровый, хотя странным образом без того, чем обычно раздражали ее бархатные халаты. Особенно мужчины почему-то выглядели в них поганцами.

Зазвонил телефон. Он являл собой коллаж: капитанского вида трубка из обтянутой резиной бронзы покоилась в кожаном гнезде на палисандровом кубе с бронзовыми уголками. Звонок был механический, дребезжащий – как будто велосипедный, и не здесь, а далеко внизу на пустой улочке. Холлис минуты две гипнотизировала телефон, надеясь, что он умолкнет.

– Сильнейшая истерия, – сказала она.

Телефон продолжал звонить.

Три шага, и ее рука легла на трубку.

Трубка была все такая же несуразно тяжелая.

– Копрофагия, – объявила Холлис тоном больничной медсестры, называющей отделение.

– Здравствуйте, Холлис.

Она взглянула на трубку, увесистую, как старый молоток, и почти такую же побитую. Толстый провод, оплетенный винно-красным шелком, касался голой руки.

– Холлис?

– Да, Губерт.

Она вообразила, что бьет трубкой по хрупкому антикварному палисандру, давит престарелого электромеханического сверчка. Поздно. Он уже умолк.

– Я видел Реджа.

– Знаю.

– И просил его передать, чтобы вы позвонили.

– Он передал.

– Рад снова слышать ваш голос.

– Время позднее.

– Ну тогда ложитесь, выспитесь, – бодро произнес он. – Я буду к завтраку. Мы с Памелой едем на машине.

– Где вы?

– В Манчестере.

Она вообразила, как рано утром вызывает такси. Улица перед «Кабинетом» пуста. Паддингтонский вокзал. Экспресс до Хитроу. Самолет. Другой номер в другой гостинице. И снова звонит телефон. Его голос.

– Манчестер?

– Норвежский черный металл.

Холлис представила норвежские этноукрашения и тут же поправила себя: музыкальный жанр. Голос в трубке говорил:

– Редж сказал, меня может заинтересовать.

Так вам и надо, подумала она. Субклинический садизм Инчмейла порой находил достойную жертву.

– Я собиралась спать допоздна, – сказала Холлис, просто чтобы не соглашаться сразу, хотя знала: теперь от него не уйти.

– Значит, в одиннадцать. Жду встречи.

– Доброй ночи, Губерт.

– Доброй ночи, Холлис.

Она положила трубку. Аккуратно, чтобы не ушибить скрытого сверчка. Он не виноват.

И она тоже.

Может, вообще никто не виноват.

2

«Предместье»

Милгрим разглядывал собакоголовых ангелов в магазине подарков «Голубой дельфин».

Их головы размером чуть больше половины натурального были из той же гипсовой массы, что аляповатые настенные украшения недавнего прошлого: пираты, мексиканцы, арабы в тюрбанах. Наверняка их тоже можно было сыскать здесь, в самой богатой сокровищнице американского сувенирного китча на его памяти.

Тела у ангелов под блестками и белым атласом были гуманоидные, неустойчиво прямые и вытянутые на манер Модильяни, лапы сложены молитвенно, как у средневековых статуй, крылья – от непомерно больших елочных игрушек.

Очевидно, решил Милгрим, глядя через стекло на полдюжины разных морд – бульдогов, эрделей, пуделей, – они служили памятью об усопших любимцах.

Держа руки в карманах, он перевел взгляд на соседнюю витрину и подивился обилию конфедератской символики. Кружки, магниты, пепельницы, статуэтки. Садовый жокей[2] в полметра высотой держал вместо традиционного кольца маленький поднос. Лицо и руки у него были ядовито-марсиански-зеленые (вероятно, из соображений политкорректности). Вокруг теснились пластмассовые орхидеи, кокосовые орехи с прорезанными дикарскими глазами и ртами, коллекции минералов в стеклянных коробочках. Милгрим чувствовал себя внутри великанского автомата с игрушками, в котором невытащенные призы копились десятками лет. Он поднял голову, почти ожидая увидеть безжалостный исполинский захват, но там висела лишь большая лакированная акула, похожая на фюзеляж игрушечного самолета.

Интересно, сколько лет магазину, если в названии «голубой» без всякой задней мысли? Наверняка часть сувениров сделана еще в оккупированной Японии.

Получасом раньше по другую сторону Норт-Оушен-бульвара Милгрим смотрел, как бритые мальчишки-новобранцы в скейтбордистской экипировке, еще блестящей от фабричной смазки, жадно таращатся на китайские мечи для истребления орков – шипастые и зазубренные, как челюсти вымершего хищника. Тут же висели карнавальные бусы, пляжные полотенца с конфедератскими флагами, поддельная атрибутика «Харли Дэвидсон». Милгрим подумал, сколько же ребят гуляет по Миртл-Бич накануне отправки в очередную горячую точку, по набережным и по выметенной ветром песчаной полосе вдоль океана.

Он проходил мимо старых – старше его – игровых автоматов. Какие-то духи-хранители, определенно не лучшие, шептали о культуре наркотиков, въевшейся в жирный карнавальный налет этого места: волдыри от солнечных ожогов, блеклые татуировки, глаза, как у чучел на провинциальной бензоколонке.

У него была назначена встреча.

Он пришел якобы один. На самом деле – нет. Где-то неподалеку Оливер Слейт следил за точкой-Милгримом на экране телефона «нео», такого же, как у самого Милгрима. Он передал Милгриму «нео» в самолете Базель – Хитроу и велел постоянно носить с собой. Выключать только на борту коммерческих рейсов.

Сейчас он двинулся прочь от собакоголовых ангелов, от акульей тени. Мимо товаров для юного натуралиста: морских звезд, морских ежей, завитых раковин. Вверх по широким ступеням к Норт-Оушен-бульвару, пока не уткнулся взглядом в пупок молодой, глубоко беременной женщины. На женщине были джинсы с эластичными вставками, химически затертые в самых причудливых местах, и облегающая розовая футболка. Голый живот с вывернутым наружу пупком пугающе напоминал исполинскую грудь.

– Это вы? – Женщина прикусила нижнюю губу. Блондинка. Лицо, которое забудется через минуту. Большие темные глаза.

– У меня тут назначена встреча. – Милгрим снизу вверх смотрел ей в лицо, но не мог прогнать чувство, что обращается к пупку, или соску, прямо перед своим ртом.

Глаза у нее расширились.

– Вы не иностранец?

– Нью-Йорк, – признался Милгрим, вполне допуская, что это равносильно ответу «да».

– Просто не хочу, чтобы он вляпался, – проговорила женщина мягко и яростно одновременно.

2

Садовые жокеи – фигурки в жокейских костюмах, которые устанавливаются перед домом, вроде садовых гномов. В руке фигурка обычно держит кольцо для привязывания лошадей. Традиционный садовый жокей – негр, что неоднократно было поводом для обвинений в расизме.