Чудо

Этой тайной были ОНИ.

Часто, еще в раннем детстве, среди шумных веселых игр, он вдруг бросал все и застывал, глядя в одну точку, и улыбался, радуясь мерцанию зеленоватых радужных пятен, вспыхивавших порою в его сознании. Они переплетались, расплывались, собирались в пучок или извивались замысловатыми кольцами, будто образуя хитросплетения загадочных иероглифов. Взрослея, он постепенно постигал этот странный язык, вмещавший в себя необозримое множество понятий, образов, ощущений. И медленно, очень медленно, втайне от всех учился говорить на этом языке. Это было трудно. Очень трудно - вызывать в себе ощущение расположения этих световых пятен и колец, группировать и концентрировать их в нужной последовательности. Будь у него чуть побольше старания, терпения, настойчивости, он стал бы равноправным партнером в этом диалоге. И, как знать, может быть, и заставил бы служить себе неведомых знакомцев. Но тогда это была бы совершенно другая повесть.

У него было много кличек. "Чумной", "Малахольный", "Мямля", потом как-то воспитатель в сердцах обозвал его "чудом". Эта кличка надолго пристала к нему.

"Чудо!" - вопили сверстники, носясь вокруг него в неистовой пляске и сыпая его песком, норовя попасть в глаза, когда он, отрешившись от всего земного, силился постичь сложнейшие пространственно-временные категории.

"Садись уже, чудо!" - бросал учитель, когда Сейран не мог сориентироваться в формулировании постулатов, давно опровергнутых ИМИ и хватал жирные двойки по всем предметам.

"Спи, чудо мое, чудушко", - шептала нянечка, гладя его жесткие черные волосы и прикрывая ладонью широко раскрытые и ничего не видящие глаза.

Долгие годы, проведенные в детдоме, для него пролетели почти мгновенно, благодаря удивительным снам, которые ОНИ дарили ему в награду за право видеть его мир его глазами. И он был счастлив. Так счастлив, что даже не задумывался, а стоит ли ему делиться своим счастьем с другими людьми.

Лишь раз во время учебы им вдруг овладело желание доказать всем, что он не столь глуп, как им кажется. Это случилось на выпускных экзаменах в профтехучилище, когда для него были уже готовы и диплом, и квалификационная характеристика, и мастер уже переглянулся с председателем комиссии. И тот, готовясь вывести традиционную тройку, невесть зачем спросил;

- Ну, а хоть скорость света ты знаешь?

- Знаю, - твердо ответил юноша. - Скорость света равна нулю.

Комиссия засмеялась, и председатель вывел в ведомости жирную тройку.

- Скорость света равна нулю, - твердо повторил Сейран и слезы навернулись на его глаза.

- Хорошо, хорошо, мальчик, иди, и если очень хочешь, то почитай учебник...

Весь трясясь от негодования, Сейран подошел к доске и, взяв мел, принялся писать формулы, подсказанные ИМИ. Формулы, за которые Эйнштейн, Бор, Планк отдали бы свои бессмертные души, формулы мира, живущего вне времени и пространства, мира, где скорость нашего света действительно являлась начальной точкой отсчета.

Председатель комиссии вопросительно взглянул на преподавателя физики. Тот иронически развел руками и сказал:

- "Чудо!"

Увы, не было у моего героя ни на гран честолюбия, желания выделиться из толпы, изменить свое существование. Он не был создан для какого-бы то ни было творчества. Он был прирожденным исполнителем, бессловесным тружеником, из тех, кто неторопливо и безропотно влачат на себе хомут нашего бытия. А ведь при желании он мог бы обладать знаниями, которые совершили бы переворот в мировой науке, раздвинули бы перед человечеством горизонты других измерений, ниспровергли бы каноны релятивизма и дали толчок ко вторжению в Галактику, постижению микромира и мирового эволюционного процесса. Но не было у него этого желания, как не было и сил взвалить на себя эту тяжкую ношу. Был он, подобно Антею, прикован к Матери-земле нашей и жил делами и заботами сегодняшнего дня. Вовремя приходил на работу, включал станок, точил ежедневно сотни втулок по 0,2 копейки за штуку и считался неплохим работником, исполнительным, хоть и туповатым, но старательным, как говорится, "не от мира сего".

А ОНИ часто являлись к нему и дарили прекраснейшие, сказочные сны, в которых он забывал о тяготах одинокой жизни, о пустоте и безысходности своего существования, однообразной и утомительной работе.

ОНИ спасали его от тоски, озлобления и отрешенности, свойственных такому типу людей, от чувств, которые иных приводили к забвению в пьяном дурмане, других - в места "не столь отдаленные", третьих заставляли совать голову в петлю.

Очевидно, ИМ было ведомо чувство сострадания...

Как всегда под вечер после ужина у столовой толпились люди. Мужчины, приехавшие подлечиться со всех концов страны, ожидали женщин, согласных завести с ними короткий "курортный роман", на два десятка дней отвлечься от скуки и однообразия размеренной трудовой жизни, от мужей и детей своих, бытовых забот, повседневных хлопот и житейских неурядиц, вновь почувствовать себя молодыми, изведать сладость ухаживания, поцелуев украдкой - и увезти с собой сладкую тайну, волнующую память о новом, а для кого-то и последнем, мужчине.

Но гораздо больше там было местных парней. Черноусые и нагловатые, громкоголосые и надменные, они смело липли к самым хорошеньким женщинам, свято уверовав в собственную неотразимость и непогрешимость, избалованные бесконечным, неиссякаемым притоком новых, свежих, белокожих, румяных, смешливых и податливых женщин.

Сейран ждал Вовку, которого соседки по столу пригласили в кино. В клубе шла какая-то скучная комедия из тех, что, едва выйдя на экраны, тихо и незаметно сходят на нет, обретая прочную пристань в запасниках Гос-фильмофонда и время от времени всплывая на волнах второй телепрограммы.

Вовка задерживался. Искурив одну сигарету, Сейран принялся было за вторую, но неожиданно заметил в толпе женщину, которую давеча так неловко ушиб чемоданом. Она оживленно беседовала с несколькими парнями, оттеснившими ее в самое темное место, и тщетно пыталась выйти из их плотного круга. Неожиданно один из них размахнулся и отвесил ей короткую звонкую оплеуху. Сейран подскочил и схватил его за руку.