Чудо

Иные смотрели на них с умилением, а большинство - с иронией (в курортных романах не поощряются слишком бурные страсти). На некоторое время их ночные свидания прекратились. К ней подселили соседку, к нему - соседа. Однако оба проявили чудеса изобретательности и состряпали поистине маккиавеллиевскнй план, в результате которого сосед Сейрана, рябой косноязычный механизатор Павлик с Кубани был познакомлен с соседкой Ани, страшненькой, но обладавшей некоторым шармом латышкой Маритэ. Маритэ модно одевалась, курила, умело пила водку и говорила резким хрипловатым голосом с экзотическим прибалтийским акцентом. Павлик был сражен наповал. Маритэ переселилась к нему, а Сейран и Аня... были счастливы еще четыре дня. Утром пятого дня Сейран вбежал в ее комнату беспечный и радостный.

- Нюша! - воскликнул он, порывисто прижав ее к себе, и поцеловал. Милая! Я решился!

- Что?

- Я вчера всю ночь говорил с ними.

- С кем?

- Ну, с НИМИ. Не понимаешь? Они согласились, чтобы я рассказал о них людям. Ты представляешь, что теперь будет?

Она слабо улыбнулась,

- Нет, правда! - он заходил по комнате, размахивая руками, большой, нескладный, споткнулся о чемодан, задел раскрытую дверцу шкафа. - Они бы и раньше согласились. Но я, как бы тебе сказать, боялся, что ли?.. Да нет же, я просто был дураком и эгоистом. Мне было хорошо с ними, интересно - и в то же время страшно. Они виделись мне такими чужими, холодными, но не злыми, нет. Просто в какой-то момент мне стало казаться, что они смотрят на нас, как ученый в микроскоп, и все мы им кажемся маленькими смешными бактериями. И я был этим микроскопом. Я боялся, что они, как машины - холодные, безжалостные, бездушные, но у них есть душа! Есть! Они не ведают страха, боли, тоски, любви, корысти, ненависти, и этим отличаются от нас. Но они понимают справедливость, им ведомо одиночество - ведь они также очень одиноки в своем мире, как и мы в своем. И мы не можем вырваться с нашей маленькой, тесной планеты - и оттого скандалим и воюем...

- Ты знаешь, Нюш, а они, оказывается, боятся, что мы не поверим в них. Но я добьюсь, чтобы поверили. Поеду в Москву, в Академию Наук, к профессорам, к ученым. Конечно, сначала все будут смеяться, но когда я выведу им формулу переменчивых полей... Они подсказали мне, как сделать установку для получения из вещества - антивещества. А из него вновь получить вещество. С любыми заранее заданными физическими характеристиками и в любом количестве. Ты представляешь себе, что это значит?

- Представляю, - сказала она, продолжая складывать платье. Что-то в ее голосе заставило его насторожиться.

- Что-нибудь случилось? - спросил он встревоженно.

- Да так... ничего.., - ответила она. - Просто... я уезжаю.

- Как? Когда?

- Сегодня. Сейчас. Автобус в 10.30. Самолет в 12. Ну, что ты на меня так смотришь? Домой я еду.

- Да, но... - ноги его подкосились, он сел на кровать и пробормотал: Ты... так сразу? Почему ты мне не сказала вчера?

- А что бы это изменило? Считай, что просто не хотела портить тебе и себе вечера.

В какой-то миг ему показалось, что ее слова не более, чем неумный розыгрыш, нерасчетливое злое шутовство, направленное лишь на то, чтобы вызвать у него взрывы отчаяния, которое потом потонет в ласках. Улыбаясь, он ждал, что она вдруг лукаво поглядит, насмешливо фыркнет, и тогда он бросится на нее, задушит в объятиях, зажмет поцелуями смеющийся рот...

Вчера вечером они не пошли на ужин, а отправились в ресторан. Они ели шашлыки, свежие и сочные, приправленные терпкой зеленью и сумахом, немного выпили, угостили и буфетчика, который, расщедрившись, достал магнитофон. И заиграла протяжная восточная мелодия. И Анна танцевала какой-то странный, медленный танец, перебирая своими маленькими ножками, плавно изгибая кисти рук и еле уловимо поигрывая бедрами. И несколько редких посетителей принялись хлопать в ладоши и звонко щелкать пальцами, а некоторые тоже стали танцевать вокруг нее, семеня ногами и встряхивая широко разведенными руками, что-то говорили ей, о чем-то спрашивали. Но она не отвечала, глядя лишь на него, и глаза ее смеялись, а губы беззвучно шептали: "люблю... люблю... люблю..."

Он некоторое время ничего не мог сказать и молча глядел, как она укладывает платья в чемодан, деловито Увязывает сумки с южными фруктами, колбасой, орехами, гранатами.

- Ну что ты расселся, как пень на лужайке? - рассердилась она. Прижми-ка чемодан, так мне его не закрыть.

Он нажал на крышку чемодана сначала руками, потом встал на колени. Только тогда Аня смогла защелкнуть замки и закрыть их никелированным ключиком.

- Ну, вот и все, уложилась, - сказала она, утирая пот со лба. И, отдуваясь, села на кровать.

- Почему ты раньше не сказала мне? - спросив он.

Она виновато улыбнулась.

- Прости меня, Сереженька. Я где-то слышала, что французы уезжают, ни с кем не прощаясь (простим ей это заблуждение). Ну, вот я и подумала... А если честно, мне было так хорошо с тобой вчера... Зачем сердце-то травить? Раз уж не судьба...

- Я думал, мы поедем вместе, - тихо сказал он.

- Не сходи с ума, - она подошла и ласковым движением убрала его волосы со лба. - Куда мы поедем? В твое общежитие? А я где жить буду? А там у меня - дом. С садом. И мама там. На кого же я ее брошу? - она села рядом, обвила его шею руками и заглянула в глаза. - Не убивайся ты так! Мы видеться будем. Хочешь, я каждый отпуск приезжать сюда буду? Или к тебе? А ты мне писать будешь.

- Я не знаю твоего адреса.

- А ты до востребования. Главпочта от нас недалеко. Домой мне писать нельзя, ты же понимаешь.

- Понимаю, - сказал он со вздохом, хоть и не понимал, почему они, с таким трудом, таким чудом нашедшие друг друга, вдруг должны расстаться. И, очевидно, навсегда.

И сидел он такой тихий и растерянный, что на мгновение острая жалость кольнула ее сердце. И подумалось ей, что если бы встал он сейчас, обложил ее руганью, съездил бы даже по шее, вытряхнул чемодан, разорвал билет ушла бы за ним. Хоть на край света, хоть в общагу, хоть в лачугу, но... он этого не сделал. А она не могла и не любила навязываться. И еще ей подумалось: "И что я с ним делать-то буду? С таким-то рохлей и фантазером?.."

И не в силах выразить нахлынувших на нее чувств и дум, она тонко и горько разревелась и приникла к нему, оплакивая свою дурную бабью долю. Потом взглянула на часики, высморкалась в платочек, отерла глаза, подправила потекшие ресницы и шепнула: