Король трассы

— Ты же обморозил руки! — воскликнул отец с ужасом. Я предложил растирать их снегом, но отец сказал, что это устарело — нужно, наоборот, тепло. Он налил в бак теплой воды и заставил опустить туда обе руки. Как я заметил, руки были очень бледные, словно у покойника. Отец стал их легонько растирать в воде. Парили, а когда осторожно вытерли чистой байкой, увидели, что руки покрылись сине-багровыми и фиолетовыми пятнами. Зиновий морщился, ему было больно.

Мы с отцом очень испугались за него. Тогда отец сказал:

— Пойду за машиной, надо их обоих в больницу.

Он быстро оделся и ушел. Я спросил Зиновия, обедал ли он. Он говорит: "Кажется, нет". Но есть не хотел. Еле я его уговорил выпить горячего бульона.

Я приготовил одежду, чтоб сразу всем одеться, как придет машина. Зиновий терпеливо ждал, сидя на табуретке и тяжело дыша. 338

— А где Радий? — спросил я нерешительно.

— Он мерзавец, — устало сказал Зиновий. Я понял все и ужаснулся. Бросившись к аптечке отца, я накапал валерьянки и дал Зиновию выпить. Просто растерялся чего-то, ведь Зиновий не терпел даже запаха валерьянки. Но он послушно, как давеча вино, выпил. Вряд ли он понимал, что пьет. Совсем ухайдакался, бедняга! Я подошел к Клоуну. Он так же смотрел далеко. На мой вопрос, как он себя чувствует, не ответил, только скривился, будто хотел заплакать.

Скоро подъехал отец. Шофер Костя Танаисов так и бросился к Зиновию.

— Что ты, парень, неужто поморозился? — Он со страхом осмотрел его руки. Мы быстро одели Зиновия. А Клоуна просто укутали в одеяло и внесли в вездеход. Когда их доставили в больницу, я отвел Костю в сторону и шепнул ему про Радия.

— Узнай, дома ли он, — попросил я. — А вдруг сбился с дороги? Надо тогда идти его искать, пока не замерз.

Костя сразу отправился искать Радия. Пока дежурная, молоденькая девчонка, хлопотала возле Зиновия и Клоуна, Костя уже вернулся.

— Ничего ему, стерве, не сделалось, лежит и курит! — шепнул он мне.

— Ты заходил к нему?

— Нет. В окно заглянул.

Скоро прибежала запыхавшаяся Сперанская. С ней пришли ее муж и Таня Эйсмонт. Но больных уже увели в палату.

Мы остались сидеть в приемной. Все молчали. Через час вышла Александра Прокофьевна, какая-то растерянная, будто побитая. Сперанский пытливо посмотрел на жену. Она сказала нам, чтоб все шли спать, пока ничего определенного сказать нельзя. Она же на всю ночь останется в больнице.

— Будет сделано все возможное, — привычно заметила она. Мы с отцом решили остаться. Сперанский стал настойчиво звать нас к себе.

— Пошли! — радушно приглашал он. — Татьяна напоит нас чаем. Посидим, покалякаем. Телефон же есть… Все равно мы здесь ничем не поможем — там сейчас всякие уколы, инъекции, вливания. Пошли?

Пурга заметно слабела.

— К утру совсем прояснит, — сказал Сергей Николаевич.

— На сердце только не проясняется, — горько заметила Таня. — Я не понимаю, что произошло? Почему Радий не хочет со мной говорить? Даже не отпер мне дверь…

Значит, она уже была у Глухова. Я помнил, что Радий живет в том доме, где и Сперанские.

Когда мы сняли шубы и отряхнулись от снега, все сели у неубранного стола: видно, они пили чай и не успели убрать. Я рассказал то, что узнал.

Сперанский ахнул и полез за трубкой, но не закурил.

— Мерзавец! Какой, однако, мерзавец! — повторил он вне себя. — Бежал, спасая собственную шкуру! Бросить беспомощного Клоуна на Зиновия…

Сперанский вдруг с негодованием взглянул на помертвевшую Таню.

— За него переживаешь? — почти грубо спросил он. Немного погодя он подошел к телефону.

— Это санитарка? Нюра, как только Александра Прокофьевна освободится, попроси к телефону. Поняла? Когда освободится! Что? Просила ей не звонить? Он задумчиво опустил трубку.

Так мы маялись в неизвестности еще часа два. Сперанский сам вскипятил чайник, заварил крепкий чай. Выпили по стакану. Я несколько раз незаметно взглянул на Таню… Татьяну Григорьевну. Теперь было видно, что ей 27 лет, никак не меньше. И я тоже подумал, за кого она переживает.

В первом часу Таня ушла. Сергей Николаевич принес нам с отцом одеяла и подушки.

— Ложитесь-ка вы спать, — посоветовал он, — а я дойду до больницы и узнаю, как там…

— Может, и я с вами? — попросился я.

— Нет, лучше я один. Постарайтесь уснуть, завтра день нелегкий.

Когда Сперанский ушел, я оделся и вышел во двор. Пурга уже стихла. Просто дул сильный ветер, и все. Даже месяц показался; он был на ущербе, мимо него неслись редкие облака. Похолодало. Я обошел дом и тихо подкрался к окну Радия — его комната была на первом этаже. Может, это было мальчишество, но мне хотелось на него взглянуть. Стекла уже почти замерзли, но один угол остался снизу. Занавески Глухов так и не задернул. И свет не потушил. Он сидел на кровати и мрачно смотрел перед собой.

Не хотел бы я быть на его месте…

Я вернулся в дом и лег спать. То есть разделся и лег, но мы еще долго говорили с отцом.

Нам было очень жаль Зиновия, но никак мы не предполагали того, что случилось потом. Мы думали: он полежит в больнице, подлечится, и все заживет. На гидрострое обмораживания случались часто. Я сам как-то, недоглядев, обморозил себе щеку: было синее пятно величиной с пятак. Долго болело.

На другой день весь гидрострой знал о несчастье. Об этом только и говорили. Все поголовно были в курсе событий и знали больше меня. Стало известно, что Александра Прокофьевна ошиблась, заподозрив Клоуна в симуляции, когда у него уже был перелом стопы, — рентген подтвердил это. Когда Клоун понял, что ему не дойти, он так испугался смерти, что у него случился шок.

Все восхищались Зиновием, донесшим на руках Клоуна.

Возмущались поступком Радия. Когда Глухов появился, его провожали недоброжелательными взглядами, а то и свистками. Он, видимо, струсил и, сославшись на простуду, сидел дома. Таню почему-то тоже все осуждали неизвестно за что! Но никто не думал о том, что Зиновий может лишиться рук. Даже врачи… сначала. Но на другой день к вечеру все определилось…

Мы сидели в кабинете главного врача: Сперанский, Таня, мой отец и я. Александра Прокофьевна, осунувшаяся и подурневшая, сидела за письменным столом, закрыв глаза рукой. Я вошел позже всех и думал, что у нее разболелась голова. Но, когда она опустила руку, понял с замиранием сердца, что она сейчас скажет что-то ужасное.

И она сказала:

— У Гусача отморожение четвертой степени. Уже появилась линия демаркации некроза… омертвение. Необходима ампутация обеих конечностей…

— Обе руки? — переспросил Сергей Николаевич, сильно побледнев. На жену он смотрел со страхом и жалостью.

— Обе. До локтей почти.

Таня заплакала, отвернувшись к стене. Я весь похолодел и взглянул на своего отца. Ведь он любил Зиновия, как родного сына. Иногда мне казалось, что он любит больше его, чем меня. Он его знал десять лет, а меня только год. Отец с усилием прокашлялся. Он казался спокойнее всех… дорого давалось ему это спокойствие.

— А что будет, если не ампутировать? — хрипло спросил он.

— Смерть от заражения крови. — У Александры Прокофьевны задрожали губы, но она тотчас сделала усилие и овладела собой.

— Я не могу ему сказать… не могу! — с каким-то даже удивлением вскричала она. — Хватит того, что ампутировать придется мне.

— Надо вызвать еще одного хирурга! — заметил Сперанский и потупился. Все долго молчали. Было что-то противоестественное в нашем бессилии, что невольно возмущало и подавляло. Как это пойти к веселому, доброму парню и сказать: тебе отрежут сейчас обе руки!

— Он не согласится! — неожиданно сказала Таня.

— Как же… — начала было Александра Прокофьевна и вдруг встала и отвернулась к окну, наверное желая скрыть слезы. Вошла медицинская сестра Екатерина Ивановна, маленькая, пожилая, энергичная женщина, черноглазая, с пышными седыми волосами, и сказала, что Зиновий хочет видеть Михаила Харитоновича.

— Пусть идет, — произнесла, не оборачиваясь, Сперанская. Отец поднялся и в задумчивости постоял среди комнаты.