Страница 3 из 10
— Посмотреть, — лаконично ответил Зиновий, неохотно переводя на него взгляд.
— Почему вы не на своем рабочем месте?
— Ночной рейс.
— Тогда надо спать!
— Выспался.
Таня громко рассмеялась и обратилась ко мне:
— Медведик, вы с отцом живете в том бревенчатом доме на отшибе, на самом берегу Ыйдыги?
— Да. И Зиновий с нами…
— Мне давно хотелось посмотреть, как живет Михаил Харитонович. Я ведь хорошо знаю твоего отца и дружна с ним.
— Так приходите и посмотрите!
— Я приду в воскресенье на лыжах, побродим по реке. Пошли, Зиновий, не будем мешать Медведику. (И выдумала же, как называть меня!)
Они стали, разговаривая, спускаться вниз по железной лесенке, оставив меня один на один с разъяренным инженером.
Это было не совсем честно с их стороны. Радий Львович излил свой гнев на меня, сделав несколько резких замечаний, которых я не заслужил. Я смотрел на него с любопытством, потому что еще не видел так близко ревнующего человека.
Он окончательно взбеленился, но, должно быть поняв, что смешон, решил наконец оставить меня в покое и удалился.
В тот вечер в клубе было общее собрание строителей. По дороге в клуб Зиновий говорит мне:
— Любопытная штука эта твоя электросварка, но…
— Что но?
— Если ты думаешь, что я сменяю верный свой грузовик на этот искрометатель и забрало, то ты просто балда!
Я не был балдой и от души порадовался, что Зиновий не отрекся от самого себя.
Клуб наш — деревянное рубленое двухэтажное здание, тесно окруженное вековыми соснами и лиственницами.
Мы несколько запозднились и еле протиснулись в зал, столько собралось народу. Как и всегда, Зиновия стали звать, как говорится, нарасхват.
— Зиновий, иди, есть место!
— Гусач, к нам пробирайся!
— Король, садись со мной на стул, уместимся.
— Садись на мое место!
Зиновий усадил меня на подоконнике, а сам подсел к знакомым ребятам. Я увидел отца — он пришел прямо с работы, в комбинезоне — и кивнул ему. Возле него сидела оживленная и принаряженная Таня Эйсмонт и что-то рассказывала толстой Анне Кузьминичне, бригадиру бетонщиков. Сбоку, между первым рядом и президиумом, развалился на стуле Радий Глухов в нерпичьей куртке и сапогах. Он нервно дергал свою рыжеватую бородку. Курили все отчаянно, у меня с непривычки от дыма сразу стало саднить в горле. Но я уже знал, что Сперанский терпеть не может длинных речей и долго нас не задержит. И теперь он сразу взял быка за рога.
— Товарищи, положение с бетонированием у нас довольно острое. Чтоб пропустить благополучно паводок, нужно поднять к апрелю бетон всего напорного фронта на сорок метров выше уровня воды в Ыйдыге. Времени осталось в обрез. Если не успеем с бетоном, вода перельется через недостроенную плотину, затопит котлован, здание ГЭС и остановит на добрых полгода все работы, то есть сорвет пуск станции в срок. Краю нужна энергия. Здесь богатейшие месторождения руды. Ниже по течению Ыйдыги уже строится мощнейший химический комбинат, который будет работать на нашем электричестве.
Как же пройти с бетонной кладкой более сорока метров высоты за оставшиеся нам полтора месяца? По технологии бетонирования, предусмотренной проектом, это вообще невозможно за такой срок. По технологии, которую разработали наши инженеры — товарищи Глухов, Эйсмонт, Прокопенко — при помощи всего коллектива техников, это, я думаю, удастся. Придется нам решиться на самовольное применение новой технологии бетонирования…
— Почему же «самовольное»? Разве нельзя запросить начальство? поинтересовалась откуда-то с задних рядов главный бухгалтер гидростроя.
— Запрашивали, товарищ Иванова…
— И что же?
— Вот телеграфный ответ. — Сперанский пошарил по карманам пиджака и, вытянув скомканную телеграмму, прочел: "Через шесть месяцев дадим результаты расчетов…"
Переждав смех, Сперанский спрятал телеграмму в карман и сказал успокаивающе:
— Ничего, победителей не судят!
— А как не победим, Сергей Николаевич? — со смешком выкрикнул кто-то из строителей.
— Ну, тогда… — Начальник гидростроя шутливо почесал затылок.
— Ничего, Сергей Николаевич, передачу будем носить! — под общий смех «успокоила» начальника Анна Кузьминична.
— Всем миром возьмемся, так сделаем до паводка! — прогудел чей-то бас. Монтажник Николай Симонов попросил слова…
Все собрание заняло час двадцать минут. В мостоотряде, где я прежде работал, заседали бы до часу ночи.
По дороге домой Зиновий вспомнил (если он это забывал!), что в воскресенье придет Таня, и предложил обдумать, как "организовать встречу".
Отец усмехнулся в бороду и посоветовал наделать пельменей. Мой план был шире. Я предложил генеральную уборку, новые занавески (в магазин как раз привезли штапель с абстрактными рисунками), бревенчатые стены убрать в честь гостьи сосновыми ветвями, а к столу раздобыть вино, фрукты.
Это Зиновию понравилось.
— Фрукты. В вагоне-ресторане бывают, всего семьсот километров. Скажу ребятам…
Генеральную уборку произвели, убрали сосновыми ветвями стены, вино и фрукты достали, но воскресенье для нас не наступило…
3
Александра Прокофьевна заканчивала прием, когда в кабинет, прихрамывая, вошел Клоун. У нее вытянулось лицо.
Всю свою недлинную горемычную жизнь Петька Клоун вызывал у врачей подозрение в симуляции, даже когда он действительно болел. Уж слишком часто он притворялся больным, чтоб не идти на работу. Так он поступал в тюрьме, куда регулярно попадал за мелкое воровство, так он поступал и на воле. Самые счастливые дни в его жизни были, когда ему удавалось надуть врача и получить бюллетень. Отпуска он никогда в жизни не имел, так как дольше полугода на одном месте не работал.
Только неделю назад Александра Прокофьевна поймала его на том, что он «взбил» градусник. К несчастью для себя, Петька переусердствовал и поднял ртуть до сорока двух и двух десятых. Докторша его пристыдила, но это на него не подействовало. Если он и был огорчен, то лишь тем, что не удалось увильнуть от работы.
Теперь Петька жаловался на страшную боль в ноге и даже стонал, закатывая глаза какого-то неопределенного оловянного цвета. Парню 23 года, но у глаз и рта, как паутина, уже разбегались морщинки. У него было круглое веснушчатое лицо, унылые глаза, бесцветные брови и ресницы, большой лягушачий рот и огромные уши. Но все его хлипкое, тщедушное тело ходило ходуном, будто оно было на шарнирах. Мимика у него была бесподобная. Никто не умел строить таких забавных гримас, как Петька Клоун. В детстве он кривлялся на потеху мальчишкам с их улицы (он был родом из Одессы), потом смешил везде: в камере, в бараке, в общежитии, на вокзале. Это он любил!
Все считали, что Клоун — его кличка (уж очень подходила!), но, как ни странно, это была его настоящая фамилия — отцовская.
Любая работа наводила на него тоску, тягостное утомление и раздражение. Конечно, его воспитывали родители, учителя, тюремное начальство, бригадиры и товарищи по работе, пытаясь привить ему любовь к труду и хоть какое-то чувство долга. Пытались привлечь его и воры, надеясь сделать из него «специалиста» по карманным или иным кражам. Из этого ничего не вышло. Воровство Петька тоже почел за утомительный труд и представился таким дураковатым, что его быстро оставили в покое. Он был способен лишь кривляться и отлынивать от всего, что ему настойчиво предлагала жизнь.
Когда он был еще маленький, отец, трудолюбивый механик, нещадно порол его ремнем, приговаривая: "Учись, учись! Не пропускай в школе уроки! Помогай матери! Не бегай допоздна на улице!"
Ремня он не очень боялся: отлупят и надолго отстанут.
Сидя на клеенчатой амбулаторной кушетке перед докторшей, Петька жалобно стонал, гадая про себя: даст освобождение или не даст. Эх, кабы дала! Он представлял, как бы он пришел в натопленное общежитие — койка его стояла у самой печки, — первым делом отоспался, тем более что нога действительно болела и щемила (стонал он, разумеется, для фасона). Отоспавшись, он бы сел играть в карты, будь с кем, а вечером, когда все сойдутся, побалагурил бы, «потрепался» — рассказал в лицах анекдот, смешную историю, якобы приключившуюся с ним, или бы стал показывать фокусы, на которые он был мастак.