Метаморфозы: танцор

— Ты знаешь, кто мы?

Тишина и тот же ничего не выражающий мутный взгляд.

— Мы встречались? Недавно, на дороге к этому городу?

Во взгляде старого Рорка что-то изменилось, но слишком мимолетно и призрачно, чтобы можно было прочитать возникшие эмоции на непривычном лице.

— Значит, ты помнишь. — Логор склонился прямо к лицу. — Мы нашли тела других, таких же безносых и безглазых. Они все были с тобой?

Тишина в ответ, вопросы падали в пустоту, не отражаясь во взгляде пленника.

— Ты был их командиром. — Не вопрос, утверждение. — Ты сделал все, что мог. За это тебе отрезали язык и уши?

Кривая усмешка зазмеилась по искореженному лицу Рорка. Он слышал и понимал, и это имело значение.

— Он не был их командиром, — я подал голос, и догадки тут были ни при чём. — Если верно то, что ты мне рассказывал о Клане Заката, ни один командир не увел бы шаргов, не дав возможности отомстить. Сколько бы их не осталось в живых.

Логор развернулся ко мне.

— Это правда. И почему они тогда ушли?

— Варина бы сюда, он бы быстро нашел причину. — Меченый достал короткий кинжал и стал чистить ногти. Лучнику было скучно. — Тот тоже знаток Рорка.

— Капитан, ты решил сегодня мое терпение проверить? Ты думаешь, мне одного выскочки мало? — Кивок в мою сторону. — Так он хоть Высшим назвался, да какие-никакие права на это имеет. А ты что? Короче, или сиди тихо и не вмешивайся, или вылетишь отсюда со своим ножиком. И оружие убери, раздражает.

Меченый сконфуженно убрал кинжал.

— Командир, ты чего завелся? Я ж чего? Я ничего, надо молчать, буду молчать. Да мне ж после боя помолчать — вообще за счастье. Ладно, я что сказать-то хотел. Толстяк бы заявил, что они просто побоялись.

— Дозаявлялся твой толстяк уже. Все. Теперь лежит, язык проглотил, слюни пускает, — отрезал Глыба. — Для шаргов умереть в бою — за счастье. А про страх ты мне вообще лучше не напоминай. Сообщать о нашем отряде тоже смысла не было. Кому мы были нужны, три сотни оборванцев? Нет, Меченый, они увозили командира, я тебе говорю. Живого.

— Может, тело?

— Нет, тело тоже никому не надо, у них к телам отношение простое. Раненого и кого-то очень важного. Абы кого не увезли бы. И вообще, думайте, вы ж у меня теперь советники, почему я должен думать?

Постояли, подумали, помолчали. Логор, так ничего и не дождавшись, продолжил сам.

— Хорошо, допустим. Что они должны были делать? Нас преследовать да убивать по одному — замучились бы мы тогда тела жечь. Вот, а они вместо этого сразу ушли. Я думаю, торопились довезти.

— А носы и языки все равно порубали, — одному думать хорошо, но вместе все равно удобнее.

— То-то и оно, — и Глыба, вновь наклонившись к пленнику, вкрадчиво спросил. — Что, не довезли?

Меченый хмыкнул, толмач добросовестно перевел, Рорка дернулся в своих цепях. Ненависть затопила черный глаз, шипение вырвалось из-за упрямо сжатых губ.

— Понимаете, что это значит? Они не успокоятся. Если мы победим этих, придут другие. Потому что кого-то мы все-таки угробили под Лоррами.

— И кого? — Меченый пододвинул стул поближе и сел, скрестив ноги. — Это я, чтоб слышать лучше, командир. Тугой я стал на ухо в последнее время.

Логор отмахнулся от вопроса, словно это не Меченый, а назойливая муха сейчас жужжала возле уха, и, кивнув переводчику, продолжил.

— Что, шарг, отомстить хочешь? За своих, за себя? За командира своего, за нос, за глаз? Хочешь? Или сдохнуть вот так, как баран? Мне от тебя мало что надо, ты ж бесполезен. Дерьмо на каблуке. Но у меня сегодня хорошее настроение, победа как-никак, поэтому я дам тебе шанс, Рорка. Ответь на мои вопросы, как-нибудь, кивком там, знаком, а я прикажу отдать тебе оружие. Не веришь? Я дам тебе твой клинок и выйду против тебя в схватке. Хочешь убить меня перед своей смертью?

Язычок огня загорелся в единственном глазу Рорка, загорелся, поколебался под давлением гордости и потух, растворившись в нахлынувшей тоске. Тишина вместо ответа, тишина и была ответом.

Все-таки не получилось у меня смотреть со стороны, оставив чистыми руки и помыслы. В этом битом годами и судьбой воине, прикованном сейчас к стене, была загадка. Этот Рорка, изуродованный и растерзанный, был слишком гордым для раба. А гордость — это не только сила духа. Это еще и обиды, разочарования, но главное — желания. Я знаю, потому что тоже висел так, на цепях, еще совсем недавно. У меня тоже забрали все, что было дорого. Меня также мучила невыносимая боль. Я помню свои горячечные мечты и не забуду их никогда — тяжелые мысли о прошлом, будущем и настоящем. Мысли о прошлой жизни — тяжелые кроваво- красные булыжники, которые не поднять не надорвавшись. Мысли о происходящем, вызывающие оторопь, и мозг отказывался понимать и принимать настоящее. И мысли о смерти — словно галька, красивая, укатанная волнами, что просится в руку. Именно мысли о смерти грели мне тогда душу. Я помню. И то, что я — человек из другого мира, а это — чуждый мне воин Рорка, не имело значения. Мне были поняты его чувства.

Он не будет бояться унижений, гордость — его щит. Он не будет бояться боли, он сильнее меня. Он не будет бояться смерти — он заслужил ее больше меня. Но в нем есть страх, такой, какой был во мне.

Я подошел к пленнику, жестом попросив отойти Глыбу — он все делал правильно, и думал правильно, он молодец, мой командир, только сейчас этого мало. Я приблизился, оставив между нашими лицами всего несколько десятков сантиметров.

— Смотри на меня, шарг, — и Рорка пронзил меня взором. Глаз, огромный, темный, в нем плескались боль и ненависть. — Это мы виноваты в твоих бедах. И прошлых, и нынешних. Ты хочешь мстить? Нам? Не мы шли на убой, как скот. И в костер вас никто не тащил. Тогда за что ты хочешь мстить? За то, что мы умнее? Сильнее? Лучше? За то, что человек лучше шарга?

Он все сделал правильно, опытный, расчетливый, умелый. Цепи рванулись, голова Рорка ударила, сминая воздух в попытке дотянуться. Он все сделал правильно, но расстояния все равно не хватило, и только его седые косы хлестнули меня по щекам. Ничего, я и не такие пощечины получал. И не пощечины тоже. Я усмехнулся, но голову не отодвинул. Я бросал слова в упор, и эхом за моим плечом звучал низкий голос переводчика.

— Смотри на меня, шарг. Запоминай. Ты — ничто. Пыль. Зола. Это не мы резали твои уши, и рвали ноздри тебе тоже не мы. И рабом делал тебя кто-то другой. Ты даже на поединок не согласился, потому что гордый. Кому нужна твоя гордость? Какая у раба гордость? — Он смотрел на меня, и Тьма смотрела его единственным глазом.

— Запоминай, шарг. Если ты ответишь на вопросы, ты не отомстишь нам. Ты не умрешь со своей любимой местью в обнимку — не дождешься. Но ты умрешь с оружием в руках. Как воин. С почетом. И пусть не твое поганое племя, а мы, твои враги, но кто-то увидит твою смелость и твою достойную смерть.

Он смотрел на меня, и злая усмешка вновь перерезала пятнистое от побоев лицо. Шарг, даже скованный, искалеченный и обреченный, все равно презирал нас.

— Я не сказал тебе, что будет, если ты не ответишь на вопросы, шарг. Мы пробьем тебе уши, и ты провалишься в вечную тишину. Ни одного голоса вокруг, шарг. Ни походных песен, ни ржания лошадей, ни звона мечей. Потом мы выколем тебе последний глаз, и ты провалишься во тьму навсегда. Ты никогда не увидишь друзей. И врагов. И степь. И своего коня. И себя. Но и это еще не все. Тебе отрубят пальцы обеих рук. Чтобы ты не смог взять в руки меч. Никогда. И ложки. И кружки. И развязать себе штаны ты не сможешь. Ты слышишь меня, старик?

Злая усмешка все так же змеилась по лицу пленника.

— Ты не дослушал меня, Рорка. Ты не услышал самого главного, — я всмотрелся в морщинистое лицо пленника и продолжил спокойно, почти равнодушно. — Мы сделаем подарок, оставив тебе жизнь.

Улыбка поблекла на лице пленника и заиграла на губах Логора.

— Тебя разденут и привяжут к лошади, Рорка. Я лично нацеплю на твою шею табличку с единственным словом, и это будет слово «Спасибо». А потом тебя отправят назад, к твоим друзьям, чтобы они могли посмотреть на твою храбрость, оценить твой подвиг. Смотри на меня, воин. Я думаю, ты мечтал о мести и смерти, когда тебе резали язык и ставили клеймо? Ты ошибся, не будет ни мести, ни смерти — тебя и сейчас не убьют. Думаю, смерти придется еще задержаться. И могу спорить, что надолго.