Неоконченный портрет

— Хватит, Сирил.

Последовал обычный в таких случаях разговор. Сирил затянул свое вечное:

— Почему?

Маленький красный паучок, в микроскоп не разглядеть, пробежал по белой скатерти.

— Посмотри, — сказала мать, — это к счастью. Он бежит к Селии, потому что у нее день рождения. Значит, она будет очень счастливой.

Селия разволновалась и заважничала. Дотошный ум Сирила перешел к другому.

— А почему пауки — к счастью, мам?

Наконец Сирил ушел, и Селия осталась с матерью. Наедине. Мама улыбалась ей с того конца стола — улыбалась хорошей улыбкой, а не так, как улыбаются забавным малышам.

— Мамочка, — попросила Селия, — расскажи мне что-нибудь.

Она обожала мамины рассказы — они были совсем не такими, как у других людей. Другие — если их попросишь, — начинали рассказывать про Золушку, про Джека, и Гороховый стручок, про Красную Шапочку. Няня рассказывала про Иосифа и его братьев и про Моисея в камышах. (Камыши всегда казались Селии какими-то деревянными сараями, в которых кишели мыши). Иногда она рассказывала про приключения детей капитана Стреттона в Индии. А вот мамочка!

Первым делом, никогда ни капельки не знаешь заранее, о чем будет рассказ. Могло быть, о мышах… или о детях… или о принцессах. Могло быть о чем угодно. Единственный недостаток мамочкиных рассказов был в том, что она никогда не повторяла их. Она говорила (и этого Селия никак не могла понять), что не может их запомнить.

— Хорошо, — сказала мамочка, — о чем?

Селия затаила дыхание.

— Про Ясноглазку, — попросила она. — Про Длиннохвостку и о сыре.

— О, я совсем об этом забыла. Нет, пусть будет новая сказка.

Она смотрела куда-то через стол, на мгновение показалось, что взгляд ее ничего не видит, в ясных карих глазах заплясали огоньки, нежное продолговатое лицо стало серьезным, маленький с горбинкой нос чуть задрался кверху. Она вся напряглась, пытаясь сосредоточиться.

— Знаю, — словно вернувшись внезапно откуда-то издалека, вдруг говорит она. — Это будет сказка про Любознательную свечку…

— О, захлебнулась от восторга Селия. Ей было уже интересно, она сидела завороженная… Любознательная свечка!

3.

Селия была серьезной девочкой. Она много думала о Боге и о том, чтобы быть хорошей и благочестивой. Когда надо было ломать куриную дужку и загадывать при этом желание, она всегда хотела быть доброй. Конечно, она была, увы, немножко привереда, но по крайней мере старалась не проявлять этого, таить про себя.

Временами ей становилось ужасно страшно от того, что она «мирянка» (странное, загадочное слово). Такое случалось особенно тогда, когда она в накрахмаленном муслиновом платье с широким золотисто-желтым кушаком спускалась к десерту. Но в целом она была собой довольна. Она — божья избранница. Ее душа уже спасена.

Но вот родные вызывали у нее чудовищные сомнения. Это, конечно, ужасно, но насчет матери уверенности у нее не было. А что если мамочка не попадет в рай? Мысль об этом мучила и изводила.

Правила были очень ясны. Играть по воскресеньям в крокет — грех. И играть на пианино тоже грешно (если это не псалмы). Селия скорее умерла бы, добровольно приняв мученическую смерть, чем в Божий день дотронулась бы до крокетного молотка, хотя в любой другой день любимейшим ее наслаждением было гонять шары по газону — если ей это разрешали.

А мама играла в крокет по воскресеньям, и папа тоже. И еще папа играл на пианино и пел песни о том, как «Заглянул он к миссис С. на огонек, она ему поставила чаек, а мистер С. отсутствовал тогда» — песни, вообще-то говоря, совсем не церковные!

Селию это ужасно тревожило. В беспокойстве она приставала к няне с вопросами. Няня, добрая серьезная женщина, терялась.

— Твои отец и мать — это твои отец и мать, — сказала няня. — И что бы они ни делали, все правильно и пристойно, и никаких других мыслей у тебя быть не должно.

— Но ведь нельзя играть в крокет по воскресеньям, — говорит Селия.

— Да, милая. Это значит не блюсти святой день.

— То тогда… тогда…

— Это не твои заботы, детка. Ты знай занимайся своими делами.

И потому Селия упорно отказывалась и качала головой, когда ей предлагали, — чтобы доставить удовольствие, — сыграть в крокет.

— Да почему, черт возьми? — спрашивал отец.

А мама шептала:

— Это няня. Она сказала ей, что это нельзя. — И Селии: — Ничего, родная, не играй, если не хочешь.

Но иногда она говорила мягко:

— Знаешь, родная, Бог создал для нас прекрасный мир, он хочет, чтобы мы были счастливы. Его день — это особенный день, это день, когда мы можем позволить себе что-нибудь особенное… мы только не должны делать так, чтобы приходилось работать другим — слугам, например. Но вполне позволительно самим повеселиться.

Как ни странно, хотя Селия и очень любила мать, мнения своего она не изменила. Раз няня говорит, значит, так оно и есть.

И все же она перестала волноваться из-за матери. У матери на стене висело изображение святого Франциска, а рядом с кроватью лежала книжечка «Подражание Христу». Бог, думала Селия, наверное, специально не замечает, что по воскресеньям играют в крокет.

А вот отец вызывал у нее большое беспокойство. Он нередко отпускал шуточки о вещах совершенно святых. Однажды за обедом он рассказал смешной анекдот про викария и епископа. Селии было не смешно, она просто в ужас пришла.

И наконец она однажды разрыдалась и, всхлипывая, поделилась с мамой на ушко своими страхами.

— Но твой отец, малышка, очень хороший человек. И очень набожный человек. Он каждый вечер, словно ребенок, встает на колени и молится. Он один из лучших людей на свете.

— Но он насмехается над священником, — сказала Селия. — И он играет по воскресеньям, и песни поет, совсем не церковные песни. И я ужасно боюсь, что его отправят в Геену Огненную.

— А что ты знаешь о Геене Огненной? — спросила мать, и голос ее был сердитым.

— Это то, куда ты попадаешь, если грешишь, — сказала Селия.

— Кто пугает тебя всем этим?

— Да я не боюсь, — ответила, удивившись, Селия. — Сама я туда не попаду. Я всегда буду хорошей и попаду в рай. Но, — тут ее губы задрожали, — я хочу, чтобы и папочка попал в рай.

Тогда мать долго с ней говорила — о любви к Богу и о доброте, и о том, что Бог никогда навечно не отправит людей гореть в огне — он не может быть таким недобрым.

Но Селию слова эти не очень убедили. Ведь есть Рай и есть Ад, есть овцы и есть козлы. Если б только… если б только была она уверена, что папочка не из тех, кто козлы!

Конечно же, был Ад и был Рай. Это бесспорный факт, такой же бесспорный, как рисовый пудинг или то, что надо мыть за ушами или же говорить: «Пожалуйста» и «Нет, спасибо».

4.

Селии часто снились сны. Некоторые были просто смешными и чудными — в них все было вперемешку. Но некоторые были особенно приятны. Это были сны о тех местах, которые она знала, но которые в снах были другими.

Трудно объяснить, почему это так будоражило, но все же это (во сне) будоражило.

Сразу за станцией начиналась долина. В жизни настоящей как раз рядом с ней проложена была железная дорога, но в приятных снах там бежала речка и примулы росли по всему берегу вплоть до самого леса. И каждый раз Селия диву давалась: «А я и не знала, я всегда думала, что там — железная дорога». А вместо нее зеленела прекрасная долина и переливалась на солнце речка.

И были еще во снах луга у самой оконечности сада, там в жизни настоящей был уродливый домишко из красного кирпича. И — что волновало Селию больше всего — во сне находила она потайные комнаты в своем доме. Иногда она выходила на них через кладовую, иногда — и совершенно неожиданно — проход в них был через отцовский кабинет. Но они были там всегда — даже если ты и забывала о них надолго. И всякий раз, узнавая их, замирала от восторга. А они всякий раз смотрятся по-иному. Но всегда, обнаруживая их, ощущаешь эдакую тайную странную радость.