Страница 16 из 25
Однажды мы услышали женские голоса… Не забуду ужаса, охватившего меня. На сотни километров ни одного человека — и вдруг эти голоса купающихся женщин, странные, неприятные: не то громко хохотали, не то бранились… Потом раздался громкий плач и опять брань, хохот. Эхо язвительно и зловеще передразнило. Оказалось, что это гагары!
Никогда мне так не работалось легко, так радостно.
Все время хочется петь — и я пою, хочется смеяться — и я смеюсь по всякому поводу и без повода. Хочется говорить людям только доброе, чтоб и им тоже было весело на душе.
До чего же я счастлива! Так мне хорошо, что не хочется думать о причине этого. Может, это не надолго, а потом придут заботы, обиды, разочарования… Пусть! Я всей душой благодарна за эти дни радости. Слишком было бы прекрасно, если б такое вот ощущение радостной приподнятости над обыденным сохранилось надолго, на всю жизнь. Наверно, так не бывает?
С самого начала я знала, почему мне так хорошо. Марк! Не знаю только, любовь ли это или что? И уж во всяком случае не знаю, будет ли эта любовь взаимной. Потому что Марк ни словом, ни взглядом не показал этого. Но он мой друг… Это не мало.
Я счастлива, что есть на свете такой человек, как Марк Александрович Лосев, и что он мой друг. И не хочу думать о том, как мы расстанемся, когда я осенью возвращусь в Москву. Расстанемся, очевидно, на всю жизнь… В Москве нет такого человека. Нигде нет. Он один такой во всем мире. И пока я вижу его два-три раза неделю. Ура!!!
Вертолет всегда показывается неожиданно. Пока ждешь — его и нет, и нет, и нет. А только забудешься, отвлечешься чем-нибудь — как уже доносится издали его рокот. Все посмотрят на меня и улыбнутся. Я не смущаюсь и не краснею, просто делаюсь еще счастливей — если это возможно.
Вертолет покружится над лесом, как гигантская фантастическая стрекоза, пролетит над плотом, вперед — назад, пока Марк выберет место для посадки и приземлится где-нибудь на островке или песчаной отмели. Мы торопливо гребем к нему.
— Сушить гребь! Пошел! — Я кое-как закрепляю свою гребь, спрыгиваю с плота и бегу изо всех сил к вертолету. Все идут за мной. Марк уже улыбается нам из стеклянной кабины. Еще момент — и он выпрыгивает на песок.
Это маленький учебный вертолет (для стрекозы он большой, для вертолета — маленький!) Ми-1— на одном трехлопастном несущем винте. Но Марк очень его любит. Поздоровавшись со всеми за руку, Марк, словно дед-мороз, начинает выкладывать гостинцы из мешка: письма, газеты, журналы, свежий хлеб, мясо или молоко.
Довольный Стрельцов (он у нас и за повара) уносит продукты и тут же начинает готовить обед. Раз Марк — значит, стоянка, пока он не улетит. А мы не отпустим его, пока он не пообедает с нами. В ожидании обеда Марк сидит на плоту и тихо — у него негромкий голос — рассказывает новости или мы ему рассказываем про свои происшествия. Их немало. Что ни день — приключения. То мы чуть не перевернулись на шивере, то был очередной порог, и мы спустили плот порожним, а сами тащили на спине вещи, приборы и продукты в обход, по каменистому берегу. А плот потом пониже порога вылавливал Стрельцов на резиновой лодке. Марк сердится, почему не подождали его. Он уже несколько раз переносил нас через трудные барьеры.
— Пришлось бы сутки ждать! — поясняет Мария Кирилловна. Марк очень смеялся, что мы с Кузей испугались гагар.
— Что-то сатанинское было в их хохоте! — уверяю я.
— Ничего похожего, — возражает Марк. — Вот я был в отпуске в Дагестане. Шакалы — да! Поистине смех дьявола. Сначала мне показалось, что смеются дети… много детей. Но сразу стало жутко — поистине сатанинский смех!
— Можно подумать, что вы с Тасей не раз встречали сатану, — замечает Мария Кирилловна. Подбородок ее вздрагивает, она от души смеется. Все начинают смеяться, будто невесть что остроумное сказали. Кажется, не только я, но и все в нашей маленькой группе чувствовали себя счастливыми.
Иногда вместе с Марком из вертолета появляется сам Брачко-Яворский. Профессора надо угощать его любимой ухой из хариусов. А несколько раз Марк захватывал с собой и Даню. То-то было шуму, смеху, радости. Только отправлять его назад было не легко. Он вцепился в плот и слезно умолял оставить его «хоть на день!..». Но Мария Кирилловна неумолима. Единственный сын!
Час-полтора — и вертолет улетел. Машина нужна лесхозу. Последние отзвуки моторов угасают за лесом. Какая-то особенная тишина опускается на тайгу. Очень грустно. Светлая грусть. Еще целых два дня. А может, и три…
Однажды Марк остался ночевать. С ним прилетели Андрей Филиппович и Даня. Мы долго-долго сидели в тот вечер у костра и беседовали. А утром они улетели: пилоты имели выходные дни, вертолеты — никогда, их еще мало.
Мария Кирилловна каждый раз спрашивала, нашли ли Харитона. И каждый раз Марк отвечал: «Нет, не нашли…»
Значит, Харитон еще бродит где-то по тайге. Как пуганый зверь, скрывается от людей. И все же я вздыхала с невольным облегчением. Мне хотелось, чтоб он сам пришел с повинной. Понял, на какой путь он встал…
Последние, самые поразительные, новости привез профессор.
Организуется новый лесхоз: территория — с добрую страну, а то и две (Голландия плюс Дания, например!), правление — на Вечном Пороге (там живут Марк и его отец!). Директором лесхоза назначена Пинегина (вот правильно!). Главным лесничим — Владимир Афанасьевич Корчак.
Ефрема Георгиевича назначают помощником лесничего. Лесничих пока не хватает. Будут просить в министерстве.
Мария Кирилловна настолько была взволнована, что ночью не могла уснуть, ворочалась с боку на бок. Наконец, смотрю, не выдержала: встала, оделась, перешла с плота на берег (мы с ней спим в шалаше на плоту) и села у тлеющего костра. Через минуту костер ярко вспыхнул — подкладывает валежник. Мне тоже что-то не спалось, лезли в голову всякие мысли… Надев прямо на ночную рубашку старенькое свое демисезонное пальто, я тоже подсела к костру.
— А вы почему не спите? — улыбнулась Пинегина.
— Из солидарности. — Мы посмеялись и подвинулись ближе друг к другу.
— Вот удивится Ефрем, как узнает, — вполголоса, чтоб не разбудить мужчин, заговорила Мария Кирилловна, — такая неожиданность. Поразительно.
— Что ж тут особенного? — возразила я. — У вас высшее образование, научные труды, огромный опыт в лесоводстве, вы член партии, наконец, кого же тогда и назначать?
Мария Кирилловна усмехнулась.
— Поразительно то, что люди, назначавшие меня на пост директора лесхоза, в разное время имели от меня всякие неприятности. И притом крупные. Всего лишь год, как я работаю спокойно: с появлением Жарова. Пока был прежний директор, я бомбардировала и Москву, и область письмами, телеграммами, телефонными звонками. Отпуск я проводила в хождении по соответствующим учреждениям. Ну, иногда рассердишься, наговоришь много лишнего. Обзовешь высокостоящего товарища бюрократом, варваром, которому будущие поколения не простят. Один такой деятель даже сострил: «А вас, что, эти будущие поколения уполномочили?» Да, говорю, я действую от их имени. Я думала, мне этого не простят.
Сколько мы — работники лесничества — потратили сил и здоровья, пока научили лесозаготовителей беречь лес, думать не только о сегодняшнем дне, но и о будущем! Смотришь, такой высокий, хороший подрост, а его нещадно губят. А ведь чтоб посеять и вырастить такой подрост, надо лет пять-шесть, а то и больше. Ведь что было: у лесозаготовителей своя технология, как бы «кубиков» побольше дать, а там буквально хоть трава не расти. А у нас своя: как сохранить подрост, семенные деревья, красивые урочища, древние кедровые рощи, не оголить берега рек. Взываешь к совести, справедливости, благородству, а в ответ слышишь: «Вы нам морали не читайте, с нас план спрашивают. Нам надо рубить, где поближе да получше, скорее и больше!»
Бросаешься к директору леспромхоза, ко всякому другому, власть имеющему… Да что говорить! Боролись и победили! Конечно, много не вернешь. Был чудесный сосновый бор за Кенжой… Теперь там осинник, кустарники. А ведь будут города! Уже открыты месторождения киновари, олова, свинца. Два-три поколения пройдет, пока вырастет такой сосновый бор.