Призраки Припяти

— Ну, зачем же сразу так, — пробормотал Пасюк, но я не обратил на его слова внимания.

— А раз роют, раз уже точат клыки, выискивая повод, значит, уеду я скоро и тебе меня не удержать. Хоть и прижился я тут, хоть и спокойно мне было в Белом Озере не меньше, чем тебе. Даже когда бандюки твои завалились, и ты умолял меня о спасении. Я ведь и не собирался уходить как остальные. Я помню твой взгляд, просящий, полный отчаяния. Эх, Пасюк, ведь обидел ты меня тогда, ведь много лет уже знались, а ты решил, что я брошу тебя…

— Их было шестеро! — внезапно разозлился бармен. — Я знал, что ты ненормальный, но один на шестерых! Я был уверен, что тебе это не по силам.

— И все равно просил, — хмыкнул я.

— Да! Своя жизнь всегда дорога! — резко ответил бармен. — Особенно, когда ее намериваются абы как загубить, ни за что-то, а за какие-то там деньги! Обидно, понимаешь?! Лезть с гранатой под вражеский танк — одно. Или, скажем, идти добровольцем на Станцию разбирать и засыпать реактор — это тоже дело, ради которого жалко, но можно погибнуть. Потому что во благо! А это что?! Просто так из-за крыши, которая мне с тобой ни в лоб, ни полбу не нужна?! Из-за валюты вшивой кровью умываться?!

— Умылся тогда, — тихо проворчал я. — Оба умылись. И своей, и их. И бар весь твой умыли. Спасибо еще, не стал просить помогать тебе с телами, а то я бы тебя к черту послал.

Я потушил сигарету в пепельнице, полнившейся ночными окурками, и закурил новую. Разговор, хоть и неприятный, был еще не окончен, а я не привык останавливаться на полпути.

— Как вспомню, так вздрогну, — бармен как-то неловко почесал бок и скривился.

Тот вечер на всех оставил борозды. Благо, Лиса не задело, хотя именно он прокусил руку с пистолетом, направленным в сторону Пасюка. Я прекрасно помнил рык пса, треск выстрела, крик бармена и свое хриплое дыхание, когда я, выжигая из тела все силы, творил невозможное. Мы с псом за четыре секунды уложили шестерых бандитов. Всех шестерых замертво. И сами чуть не полегли рядом. Бармен — с дырой в боку, я — с колотой раной в груди.

Было. И драки были. И еще раны, которые остаются на теле уродливыми отметинами человеческой глупости. Всегда так — сначала сделаешь, потом удивляешься и думаешь: а стоило ли?

— Я долго еще потом пол оттирал, — медленно проговорил Пасюк. — Мне все казалось, он грязный. Ты тогда ушел, шатаясь, сказал, что тебе врач нужен. А я вот совсем забыл, что меня тоже задело, взял швабру и тер пол, одно ведро воды сменил, второе, а пол все грязный. И все пахнет кровью. И смертью, — он понизил голос до шепота. — Смерть пахнет по-особенному. Я слышал байки от ходоков, странников и юродивых, они все как один говорят, что в Припяти запах особый. Смерти и призраков. Я все смеялся. Да какие призраки в Припяти?! Какая смерть?! Запах у смерти разве что тухлятины! Но потом понял — не врали они. И вовсе не дурочками были, это я дурачок. Я все тер пол, а на нем все новая кровь. И запах. Чуть погодя я в себя пришел, понял, что это уже моя кровь… Чуть не помер, короче, от шока, идиот. Не привык я вот как ты…

— А, думаешь, я привык убивать?! — мой голос неожиданно зазвенел негодованием. — Это ты меня научил убивать! Это у тебя под крылом я отнял первую человеческую жизнь. И вторую. Никогда! Слышишь?! Никогда я не убивал раньше. Только дарил жизни. А тебя бросился спасать. И после этого ты неуверенно бормочешь, что жалеешь, будто не друг мне! Друзья тоже разные бывают, дружба не всегда в словах и смехе, ты, старая баровая крыса! Дружба, так же как и любовь, она в поступках, понял?! И вообще, шел бы ты к черту со всем этим! Шрам у меня на шее — с детства. Я тогда мальчишкой был, когда в лесу на кабаниху налетел! Здасьте, приятная встреча! А у меня защитники — собака и нож отцовский, только что дареный дедом моим покойным в тот же день убитым бандитами. Думаешь, из схватки с кабанихой целым выйти можно?

— Живым не выйдешь, — осторожно сказал Пасюк, чувствуя, что после бессонной ночи я на взводе.

— А мы вышли с Лисом. Живыми, пусть и не целыми. И не спрашивай меня больше о том, почему я скрываюсь. Не из-за долгов или баб, не думай. У меня свои счеты с жизнью. Если спокойно жить хочешь, не спрашивай.

Я успокоился. И чего это я так вспылил? Прошлое — самое мое больное место. Особенно теперь, когда Она ушла. Мы, мужчины, все же зависим от женщин. Особенно, если мы искренне полагаем, что нас любят. А потом оказывается… и так обидно, и кажется, что тебя предали. Наверное, так со всеми.

— Насолил, значит, кому-то, — гнул свое Пасюк. — Что-то знаешь, чего другие хотят знать.

— Умный ты больно, — равнодушно фыркнул я, пожав плечами. Разговор заканчивался. Ко мне пришли. — От ума, знаешь, тоже много горя бывает.

В этот момент тяжелая железная дверь отварилась и в бар заглянула женщина с покрытой выцветшим платком головой. Ее глаза и нос были красными, и опухли от слез. Она смотрела по сторонам дико, и в первое мгновение мне показалось, что настигшее женщину горе лишило ее рассудка. Ее движения были нервными и рваными, она шагнула вперед, пересиливая страх, потому что надежда все еще жила в ее душе. Отпустив дверь, она схватилась за край юбки и, неприлично поддернув ее выше колен, стала истерически комкать подол. У нее были очень худые руки, на пальце я заметил врезавшееся в кожу кольцо. Чья-то жена. Интересно, почему же не мужчина пошел ко мне говорить, почему послал ее?

— Это вы Дмитрий Васильевич? — неожиданно хриплым голосом спросила женщина, приближаясь к нам маленькими нетвердыми шажками.

— Он это! — отозвался за меня бармен. — Нелюдь он и все тут! Чего тебе от него надо, девка?!

— Чем я могу вам помочь, Катюша? — спросил я ласково, поднимаясь с места и выпуская в пространство между нами плотное облачко сигаретного дыма. Не очень то вежливо, но так я лучше вижу. Туман помогает разбить некоторые границы, о существовании которых большинство людей даже не подозревает. Те самые, которые делают нас слепыми, как новорожденные котята. И такими же глупыми, незнающими мир и самих себя…

… и я вижу…

Рыжий лес. Бескрайняя выжженная радиацией пустыня. Сосны первые откликнулись на ее прикосновение, сгорев дотла.

Экскаватор валит ржавые сосны, их прямые мачты с треском и шуршанием падают на землю, создавая завалы, а огромный механизм сминает их гусеницами, вдавливает в почву. И уже стоят на подступах машины с песком и землей, чтобы засыпать ржавую усыпальницу и посадить поверх новые деревья.

Я знаю, что эти сосны полны смерти.

Пустота. Вокруг темно и тихо, нет ни единого звука, словно в склепе, потому что я чувствую вокруг себя стены. Я напрягаю зрение, но ничего не вижу, зато начинаю слышать тихий детский плач и что-то еще, словно шорох или шелест. Я чувствую кожей излучение, текущее ко мне со всех сторон, его прикосновение обжигает страхом и болью. Меня начинает поташнивать то ли от страха, то ли от смертельной дозы излучения. От страшного прикосновения рыжего леса, о котором я знаю столько баек и легенд.

Я опустил глаза вниз, выискивая уголек сигареты. Я знаю, что он где-то здесь. Надо непременно вернуться, вспомнить, что я стою в баре у столика, а рядом со мной сидит Пасюк, который до сих пор не верит в нашу дружбу, и стоит заплаканная женщина Катерина, которой, наверное, двадцать пять или двадцать шесть. Но горе истерзало ее лицо морщинами, а нелегкая жизнь одинокой женщины стерла все детские грезы и фантазии. Где же твой муж? Почему ты все еще носишь кольцо, хотя его уже давно нет?…

Я обязательно должен вернуться или через несколько минут мое бездыханное тело упадет на неровный пор бара. Уголек сигареты — мой маяк. Моя надежда на счастливое возвращение, мое воспоминание обо мне самом. Каждый уход в видение — риск. Правда никогда не давалась легко.

Комната расплывается перед глазами, я вижу кровавый след в воздухе — это сигарета, которой я умышленно вожу взад-вперед. И я уже слышу не плач — голос женщины, которая тихо и как-то через силу говорит мне: