Привыкни к свету

Глава XII

Нора помнила, что приближается ее день рождения. И раньше, дома, ей казалось, что 5 января — особый день. Даже в календаре это число ей сразу бросалось в глаза. А в школьном дневнике Нора в первый же день учебы проставляла даты далеко вперед — до 5 января. И чем ближе к нему, тем нетерпеливее ждала — будет день рождения! Придут девочки, мальчики. Почти весь класс. Мама испечет торты, сделает желе, придумает веселые игры. В самый последний перед войной день рождения устроили маскарад. Что творилось! Даже бабушку уговорили стать старой графиней, обмахиваться веером, а мама за ширмой пела вместо нее французский романс из "Пиковой дамы". Теперь, в этот день рождения, конечно, ничего не будет. Но все равно она ждала его. Даже нетерпеливо. Накануне вымыла пол. Тетя Янова, узнав, зачем Нора берет у нее ведро и тряпку, принесла две вязанки дров. "Чтобы не устраивать в комнате каток" и как подарок Норе ко дню рождения, а заодно уже и в честь послезавтрашнего "праздника трех королей". Затопили печку. До чего хорошо было! Пахло свежевымытым полом, трещали поленья. Тетя Янова рассказывала, как в деревне парни, нарядившись королями, ходили по хатам колядовать. В комнате стало тепло. Нора начала "наводить красоту". Сменила на комоде и этажерке бумажные салфетки. Положила не простые белые листки, а вырезала узоры. Чтобы выглядели, как настоящие салфетки. И в комоде перевернула бумагу чистой стороной вверх. Теперь ящики уже вообще не такие пустые, как раньше. В верхнем лежат две рубашки, которые дала тетя Люба. Простыня. Во втором ящике — Алдонины письма. А на этажерке — посуда и, главное, вырезки из газет. У Норы их уже много — с сообщениями Совинформбюро и приказами Главнокомандующего. Нора еще раньше решила, что на первой полке будут стоять тарелки, на второй- чашки, на третьей — хлеб и крупа, а на самой нижней — газеты. Пока, правда, у нее есть только мисочка и чашка. Но все равно они стоят каждая на своей полке. Утром Нора по детской привычке выглянула в окно. Ей всегда казалось, что в день ее рождения будет солнечно. И снег будет сверкать особенной белизной. Но было пасмурно. Когда она пришла на работу, Марите, Людмила Афанасьевна и товарищ Астраускас уже сидели. Нора даже испугалась — неужели опоздала? — Сегодня тебя, кажется, положено поздравить, — и Марите подала ей вазочку. Настоящую маленькую вазочку для цветов. Почти такая же, только чуть больше, стояла у мамы на ночном столике. Нора так обрадовалась, что даже не знала, как это объяснить: и что дома была похожая, и что у нее еще никогда не было своей вазочки. — Я поставлю ее на стол! — Я тоже надеюсь, что не на пол, — улыбнулась Марите. Товарищ Астраускас неожиданно встал. Пожал руку и протянул что-то свернутое в трубочку. — Для практического применения. Нотная тетрадь! — изумилась Нора. Совсем новая! Страницы чистые, белые. Даже блестят. — Спасибо! Большое спасибо! — В голове мелькнуло, что она ведь не нужна теперь, но очень не хотелось думать об этом. Нора листала тетрадь, смотрела на знакомые линии… — А у меня ничего памятного нет, — оторвал ее от этих линий голос Людмилы Афанасьевны. — Но хоть отметим. — И она достала из сумки завернутый в шарф солдатский котелок, полный картошки, мисочку с квашеной капустой и целую банку винегрета. Даже вилки принесла. Норе было неловко, что в свой день рождения не она угощает, а сама будто гость. И, похрустывая очень вкусной, совсем как у Алдоны, капустой, решила, что в следующем году она на свой день рождения тоже сделает винегрет, отварит картошку и пригласит всех к себе. После работы она побежала показывать подарки отцу. Там ее тоже поздравили. Тата протянула шарфик. Алик сунул в руку карандаш. Тетя Люба подала варежки. А отец… У него в руках был билет! — На вечер фортепианной музыки. — Мне?! Билет такой же, как до войны, только из толстой, серо-голубой бумаги. Но совсем прежними буквами напечатано: "Партер. 15 ряд. 18 место". Это с левой стороны, будут видны руки пианиста. — Концерт завтра. — Отец улыбался. И тетя Люба. — Спасибо… Большое спасибо… Она пойдет на концерт! Только… сидеть там будет одна… — Почему не спрашиваешь, кто будет играть? — не вытерпел Алик. — Роза Тамаркина, — пояснила тетя Люба. — Говорят, очень талантливая. Это же совсем не важно, кто будет играть. Главное, что будет концерт. Вечер фортепианной музыки. Но вслух она только повторила: — Большое спасибо! Нора посмотрела на отца. Он ждет… Ждет, чтобы она поблагодарила за подарки как раньше, дома. Она быстро поцеловала его в щеку. И почувствовала, как он напряжен, даже мышцы лица упруги. Она повернулась к тете Любе и легонько прикоснулась к ее щеке. — Дети, идите руки мыть! — слишком громко, явно скрывая волнение, сказала тетя Люба. — Ужин, правда, не праздничный, но что поделаешь. — Зато в следующий твой день рождения, — обещал отец, — войны уже не будет, и тогда… Норе почудилось — сейчас он скажет: "Вернется мама!" Но он только сказал: — …Тогда, конечно, отметим как следует. Тетя Люба принесла глиняную миску горячей, дымящейся картошки. Мама в такой миске растирала желтки для торта. Потом давала Норе вылизать. — Селедка! — сообщил Алик. И правда, в другой руке тетя Люба держала блюдце с пятью кусочками селедки. Настоящей селедки! — Давайте пировать. За именинницу! Отец ее поджидал в явном нетерпении. — Ну, как концерт? Понравился? — Очень! Хорошо, что он торопился на дежурство и больше ничего не спросил. А тети Любы не было дома. Как бы Нора им рассказала, что солистка играла мамину любимую Вторую сонату Шопена? И вообще, как рассказать о концерте? Ночью, когда она вернулась к себе и вспоминала его, хотелось об этом сыграть. …Как подошла к филармонии. Огромная входная дверь была заперта. Нора даже испугалась — может, отменили концерт. Но большой рекламный щит с синими в потеках словами стоял прислоненный к стене. И Нора перечитывала знакомые названия произведений. Шопен — Вторая соната. Чайковский — "Времена года". Пошел снег — густой, хлопьями. Такой она представляла себе когда-то давно, когда слушала первую пьесу из "Времен года" — "Январь". Но тогда казалось, что снежинки под эту музыку танцуют в воздухе, резвятся… И на землю опускаются уже усталые. Стремятся скорее: отдохнуть, чтобы снова подняться, теперь уже в вихре…А эти, настоящие снежинки, опускались медленно, плавно… Скользили вдоль щита. Будто хотели все закрыть — и название программы, и фамилию солистки. Нора незаметно, когда близко не было прохожих, сметала своей новой варежкой снег. А в вестибюле был полумрак, горели только две боковые лампочки. Лестница казалась непривычно голой. Наверно, потому, что без своей прежней ковровой дорожки. Гардероб задернут черным в заплатах занавесом. Никто туда и не подходил — в пальто, даже в валенках поднимались сразу наверх. А там на окнах такие же черные шторы затемнения. Прежде нарядная анфилада колонн теперь выглядела как обычные, поставленные в ряд столбы. Нора все равно шла вдоль них, притрагивалась к каждому. Здоровалась. Зазвенел звонок. Тот самый! Только, казалось, теперь он звенит слишком громко. Как и раньше, широко распахнулись двери в зал. Нора вошла. Зал выглядел очень просторным. Наверно, оттого, что много мест пустовало. Лепные амуры над сценой те же. И арфы в их ангельски пухлых руках. Сцена тоже совсем прежняя. И у рояля также поднята для концерта крышка. Только электрические обогреватели по обеим сторонам стула для солистки очень непривычны… А потом… Она вздрогнула — балкон стали заполнять…немцы. Пленные. Конечно, пленные. Те самые, которых часто ведут по улице на работу. Но зал сразу перестал казаться прежним. И сцена, и рояль. Здесь были они. Наверху, над нею были их голоса, зеленая форма. Конечно, безвредная уже, без погон, без оружия… Нора съежилась, втянула голову. А они на балконе, как ни в чем не бывало, рассаживались. Разговаривали. Они же пришли на концерт! Двое мужчин, сидевших перед Норой, тоже смотрят на балкон. — Даже на концерты водят. А они с нашими ребятами что делали… — То они, а то мы. В зале зааплодировали. Это вышла на сцену солистка. Конечно, в длинном платье. Кланяясь, глянула на балкон. Норе показалось, что она вздрогнула. А может, это ей только померещилось… Пианистка заиграла. Разорвала тишину. Звала все забыть. Только слушать! Но музыка была очень тревожная. С первых же аккордов. И Нора опять подумала — может, тревога только ей одной слышится? Потому что в зале они… Нет. В звуках и правда что-то борется — взволнованное, беспокойное и хорошее, светлое. Ей даже почудилось- она узнает! Вот эта первая, тревожная тема — это ее страх. Тогдашний. Когда она пряталась и боялась, что найдут, расстреляют. А вторая, спокойная тема — ее надежда, что не убьют. Она будет жить. Долго. Станет совсем взрослой. И будет учить детей играть на рояле… И она напряженно вслушивалась — какая тема победит. Очень хотелось, чтобы та, светлая… Но когда в третьей части зазвучал знаменитый похоронный марш, она будто очнулась. Совсем не об этом соната, не о ней. И словно издалека всплыло, как мама объясняла, что в этом марше — шествие целого народа, убитого горем. Слышен перезвон колоколов. Безотрадный свист и вой ветра над могилой. Она только теперь поняла, какое шествие… Тех, кого вели на расстрел… И маму тоже… По той самой дороге… А ветер воет в том лесу, над огромными могилами, теперь совсем пустыми… Нора почувствовала, что из глаз медленно текут слезы. Катятся по щекам, капают на руки. Это похоронный марш. Плач по ее маме. По всем, кого угнали… В ту ночь, в другие… По тем, кого выстрелами в затылок валили в яму. И по трем повешенным у мельницы. И по Винцукасу. И по Стасе, и по Антанасу… А они наверху тоже слушают этот траурный марш. Неужели он для них только музыка? Очень захотелось, чтобы солистка при них не играла этот марш, чтобы скорее кончила его и заиграла Чайковского. Или что-нибудь другое. Только не это!.. Больше солистка на поклоны не выходила. Ведущая закрыла рояль, выключила обогреватели и с той же, как весь вечер, улыбкой объявила: — Концерт окончен! А Норе не хотелось уходить отсюда, возвращаться в свою комнатку — холодную и очень, очень тихую. Как укрытие. А завтра на работе снова составлять отчет по выданным карточкам. Расчерчивать курьерскую тетрадь. И опять ничего такого не слышать. Жить без этих звуков, которые только что здесь витали… Она спохватилась, что осталась одна. На сцене свет уже погасили. Две билетерши, те самые, которые у входа проверяли билеты, набрасывают на рояль черный чехол. И балкон уже пуст… Она поднялась. На улице пленные выстраивались в колонну. Нора осталась в тени здания ждать. А они строились неторопливо, даже лениво. Потом их увели. Нора тоже двинулась. В варежке сжимала ночной пропуск, который ей дали при выходе, и билет. Эту необычную бумажку, по которой впускают в филармонию, чтобы весь вечер слушать музыку. На улице было пусто. Только дома. И те лишь по одной стороне. Казалось, они с грустью смотрят на противоположную сторону, где грудами заснеженных развалин лежат их бывшие соседи, которые еще совсем недавно тоже были домами. А Нора сейчас так не хотела думать об этом! Она зажмурилась, оставила только маленькие щелочки между ресницами, чтобы различать дорогу и больше ничего не видеть. Идти и вспоминать концерт. …Когда началось второе отделение и солистка заиграла "Январь" Чайковского, Нору охватило нетерпение, хотелось скорее услышать четвертую пьесу — "Апрель", которую она тоже играла. Давно, в пятом классе. …Долго у нее ничего не получалось. Учительница сердилась: "Играешь формально, только то, что написано в нотах. Одни звуки. А эта пьеса называется "Подснежник". Понимаешь?" Нора кивала, старалась, но учительница все равно была недовольна. Однажды стала объяснять: "Представь себе подснежник. На вид он хрупкий, нежный. А ведь сам выбивается из-под снега. Еще холодно, дуют ветры, не балует его скупое апрельское солнце. А он все равно выбивается. И расцветает! Чтобы первым принести людям весну…". Нора вспомнила эти слова учительницы, когда услышала знакомую нежную мелодию на фоне трепещущих аккордов. На миг даже показалось, что и она играла похоже… Тамаркина исполнила все двенадцать пьес. "Белые ночи" и "Баркаролу", которые мама играла. И "Осеннюю песню". И "Тройку". Нора их узнавала, и ей было очень, совсем непривычно хорошо. Они казались такими своими…Нора старалась не думать, что сама уже не будет их играть. Теперь это казалось не таким страшным. Только бы они были, только бы их слышать, быть с ними вместе! Даже здесь, на этой пустой черно-белой улице они были с нею. И Нора им вторила. Чтобы не исчезли. Не оставили ее опять в этой очень долго длившейся немой глухоте…