Страница 157 из 157
Подземные толчки следовали один за другим, рев скважины глушил крики людей и работу машин, а сказочное дерево вырастало все выше, клубилось над кронблоком…
— Как по-вашему, каково давление? — сквозь рев газа и нефти кричал в самое ухо Николаю Бейлин.
Оглохнув от рева скважины, от счастья, Николай не слышал его.
— Федор! Кочергин! — кричал он. — Наводить фонтанку! Держите золото! — Он бросился сам в нефтяной водопад, к горлу колонны, чувствуя, как непередаваемая радость захлестывает все его существо.
В буром ливне метались люди в брезентовых капюшонах, зажимая горло бушующей скважины.
Через десять минут она подчинилась.
Вышка заблистала под солнцем, как антрацит. Весь черный, сверкая зубами и белками глаз, на мостки буровой вышел Федор Кочергин. Не боясь забрызгать высокое начальство, он лихо ударил рукавицей о рукавицу, огляделся счастливо и засмеялся:
— Дельно дала! Никогда такого фонтана еще не видел, братцы!
И генерал пожал его испачканные мазутом руки, потом обратился к Николаю:
— Великолепно, Горбачев! Герои у тебя здесь, по-фронтовому двинули!.. Теперь срочно получайте металлические вышки, стройте механический цех, клуб. Хватит кустарничать! Людьми поможем. Дел у нас теперь впереди непочатый край!
— Дела еще только начинаются, — подтвердил Николай, удовлетворенно оглядывая толпящихся вокруг людей. Три месяца всего прошло, а впереди — годы и непочатая тайга! Впереди еще — целая жизнь!
А рядом с ним старуха тихонько вытирала концом платка глаза. Сказка все еще продолжалась вокруг нее…
Степан Глыбин, поддерживаемый под руки Дусей Сомовой, кренился к Смирнову.
Бригадир прослышал где-то о допросе пленных диверсантов. Командир ихний, офицер, будто бы заявил на допросе, что он ни за что не рискнул бы высадиться в столь глубокий тыл Советов, если бы его не ввели в заблуждение. Советский Север, сказали ему, населен исключительно огнеопасными элементами, только и мечтающими о свержении большевиков. Десант готовился, стало быть, в расчете на поддержку…
Смирнов рассказывал об этом с усмешкой, с небрежением, будто это никак не касалось ни его, ни Глыбина. А Степан мрачнел, вспомнил вдруг давний рассказ Ивана Останина о его неладах с жизнью.
«Значит, нашли все же, паразиты, ту проклятую бутылку в море тогда! — сокрушенно думал Степан, сжимая кулаки от боли и сожаления. — Нашли-таки! Не свои нашли, чужие. И побили Ивана вместе с сыном. Вот ведь как она обернулась, та бутылка!»
А половодье все играло, било в небо. Шумела лиловая струя нефти, орали о чем-то люди, бросали шапки, пьянели от усталости и счастья…
* * *
Поздней ночью генерал говорил по прямому проводу с Москвой. А утром загудела трасса, в который раз охнула сокрушаемая тайга — сто тракторов двинулись к Пожме, груженные техникой, продовольствием, витаминами, спиртом техническим и медицинским.
Пришел приказ о реорганизации участка в разведрайон. Горбачев назначался главным инженером.
…Возвратившийся из комбината Илья в полночь разбудил Николая, почему-то с грустной шутливостью поздравил с повышением и долго сидел молча, сосредоточенно посасывая папиросу, ждал, пока друг его продерет слипающиеся от усталости глаза, стряхнет сон. Сказал:
— Начальником района знаешь кого назначили? Старостина!
— Из-за этого и разбудил? — недовольно пробурчал Николай.
— Ну да! Ты его не знаешь, а я знаю. Номенклатура!
— Дай, ради бога, выспаться! — взмолился Николай. Разговор был ему неприятен.
— Нет, ты погоди! — с озлоблением бубнил Илья. — Ходил он в начальниках Красноручейского участка — не справился. Я там был, знаю. Послали учиться и переучиваться — вернулся, занял свободную вакансию в снабжении. Теперь, видать, нужно его там освобождать, суют подальше с глаз, на Пожму. Это дело?
Николай, не слушая его, снова улегся. Не столько известие, сколько возбуждение Ильи его встревожило, но он не хотел вступать в этот неподходящий разговор.
— Тут у нас, по-моему, большая политическая ошибка из года в год кочует, Николай Алексеич, а ты!..
— Насчет чего?
— Насчет оценки людей. Вобьют такому деятелю преувеличенное мнение о себе, а потом не знают, куда деть. Провалится — посылают либо учиться, либо в новую должность, как будто временный карантин… Я битый час ругался в партбюро, доказывал, что не нужно нам нового начальника, говорят: молод, мол, Горбачев!
Николай не выдержал:
— Брось, Илья, слышишь? Молод — это верно! Приедет Старостин, и будем взрослеть, понял? Может, это специально так делается, чтобы мы скорее взрослели. Уходи!
Опарин неподвижно сидел в углу, курил, и Николай докончил свою мысль:
— Жизнь еще только начинается, Илья. Кого бы к нам сюда ни послали «в карантин», мы в ней останемся хозяевами. Нам еще продолжать ее и выводить дальше, в гору…
Жизнь только начиналась, новый главный инженер по суткам не снимал мазутной спецовки. И по этой причине его никак нельзя было захватить в кабинете в дневное время.
…Неделю спустя поздно вечером к нему пришла Шура Иванова. Она смущенно присела к столу, опустив голову, теребила косынку. Николай не ложился, отодвинул недописанную бумагу, ждал.
— Николай Алексеич, отпустите на сутки в город. Надо, — попросила Шура. И вдруг осмелела, выпустила из пальцев скомканную, измученную бахрому косынки. — Ну, вы все знаете… Лешу судили. Три года условно, с заменой передовой. Завтра уезжает на фронт, провожу его…
Николай заволновался, утвердительно кивнул в ответ. Зачем-то полез в ящики стола, заглянул в тумбочку, потревожил мать в дальнем углу. Однако то, что ему требовалось, не нашел. Вернулся к столу, сказал Шуре:
— Ехать, конечно, надо. Только зайди утром, я что-нибудь приготовлю ему. Не чужой человек он нам. И вот еще что… Письмо в городе бросишь в ящик — мне надо. Утром зайди обязательно!
Шура поблагодарила и тихонько вышла. А Николай устало опустился в кресло, подвинул к себе стопу чистой бумаги. Перо замерло над страничкой, нервные пальцы левой руки вцепились в спутанную, давно не стриженную шевелюру.
Письмо! Письмо Вале… Как долго не писал он ей!
Казалось, не дни прошли — годы. Что-то сломала и усложнила война, заронила боль и тревогу в сердце. Но сердце-то было прежнее, живое, оно не мирилось и верило. И тот же свет — призывный и ясный — наполнял душу и освещал будущее.
Выпала наконец минута, когда он может, должен написать. В жизни надо побеждать обиды и разлуки, не поступаться сердцем.
«Здравствуй, Валя, здравствуй, далекая любовь моя… До скорой, неизбежной встречи, любимая!..»
Утром следующего дня радио передавало о кровопролитных боях в излучине Дона, впервые было названо Сталинградское направление. О Севере в последних сводках не упоминалось…
notes
Примечания
1
Буквально: мокрый нос (коми).
2
Иди! (коми).
3
Приветствие на коми-языке.
4
Слопец — деревянный капкан.
5
«Новый путь» (коми).