Страница 35 из 52
В дымящемся низком небе проблеснуло солнце, высветило дальние и уже снежные вершины гор, растопило туман, пробило сумрачную темь бугристых волн. И вот в этот миг Савелию показалось, что будто после долгих тысячелетий он вновь вернулся на землю и она открылась ему такими полузабытыми подробностями, от которых захватило дух. Захотелось крикнуть: «Да что же это такое? Отчего так все вокруг? Это же просто счастье — жить!»
Его рука почти бессознательно полезла за пазуху, где таился согретый теплом тела старенький ФЭД. Ему казалось, что это и есть тот миг, ради которого живет художник. Расставив ноги, он приник к видоискателю, стараясь захватить край высвеченного неба и дальний берег, черную тушу кунгаса и рыбаков в своих космически-оранжевых робах, и еще белую цепь поплавков, и еще бурлящий край садка… Он не успел ничего понять. А вынырнув, захлебнулся в крике — кто-то больно толкнул его в грудь. Но это было лишь мгновение. Савелий ухватился одной рукой за брошенный ему багор. Так его и выволокли на кунгас: в одной руке конец багра, в другой — фотоаппарат. Над ним наклонилось побелевшее лицо Шелегеды:
— Дай, говорю, сюда, дай! — зло кричал он.
Савелий сразу и не понял, чего он требовал, а понял только тогда, когда бригадир рванул ФЭД, размахнулся и забросил его далеко за поплавки невода.
Савелий помотал головой. Руки от холода и волнения дрожали. Это развеселило ребят. А он все время, пока они помогали ему перебраться на катер, пока Слава выжимал всю мощь из движка, чтобы быстрее дойти до берега, — все это время Савелий думал о своем ФЭДе, о том миге озарения, который гениально посетил его и которого больше никогда не будет. В палатке стоял холод. Нноко давно ушел в колхоз по своим делам. Савелий вслух пробормотал: «Эх, Нноко, где ты?» Потом навалил на себя матрасы и, согревшись, заснул.
А рыба пошла.
Анимподист, в обычные дни спокойный и даже ленивый, управлялся с делами удивительно быстро, споро и молча. Он успевал подтягивать с краев дель, прыгать на раму и приподнимать багром угол садка, чтобы не уходила рыба, работать сачком. Ему травились такие дела и такие условия.
Кета повалила без отдыха, ночью и днем, всех сортов и размеров. Пошел второй ход. Пошел! Успевай — третьего может не быть вообще.
— Когда гольца много, значит, кета последняя, — сказал Анимподист и, схватив за хвост трепещущую рыбину, ловко выкусил у нее на голове хрящ. — Гольцом начинается путина, гольцом и заканчивается, — пожевав губами, блаженно резюмировал Дьячков.
К этой картине давно привыкли. Кетовый хрящ у чуванцев и всех поречан считается деликатесом. Его засаливают на зиму. Но самый смак — вот так, живьем!
Рыббаза еле справлялась. В лимане у Мороженного мыса отстаивался морозильщик. Чаквария добился разрешения сдавать рыбу непосредственно на него. Но это не обрадовало рыбаков. Прием кеты там ведется поштучно. Намного тяжелее и таскать раму — судно стоит далеко, там и течение сильнее, и волна крупнее. Но была, правда, одна светлая сторона, которая всегда находила желающих сопровождать раму на морозильщик. Это гостеприимство моряков, флотский обед из свежего картофеля и капусты, а то и рюмашка крепкого.
Вот тут-то вовсю развернул свои коммерческие способности Том Корецкий. С морозильщика он возвращался с так называемым «презентом для бригады»: сеткой свежего картофеля, кочанами капусты, сметаной. Все удивлялись умению Тома выманить такие дефицитные продукты. Правда, кое-кто догадывался: уж больно часто Корецкий стал проситься в ночное дежурство. Да и Витек как-то сказал Савелию, что в шалаше Корецкого целый склад стеклянных банок с икрой. Видно, за икру Корецкому на судне давали деньги, да еще одаривали кое-какими продуктами.
Шелегеда о махинациях Корецкого догадался первым и удивился его смелости. Он тоже любил риск, но никогда не вступал в явное противоречие с Уголовным кодексом. А здесь, в случае завала, пахло бедой для всей бригады.
— Наглеешь? — в упор спросил бригадир.
Корецкий не испугался, а спокойно растолковал:
— Судно — вариант, который исключает возможности всяких эксцессов. Кругом вода, естественная, так сказать, и-зо-ляция! Я же знаю, на чем в прошлом году погорел один рыбак. На городе. Он сбывал продукцию городу. А там, говорят, милиция есть…
И опять удивился Шелегеда, на этот раз откровению Корецкого. Он лишь покачал головой и запретил ему бывать на морозильщике.
Чаквария задумал неслыханное дело, он предложил Шелегеда доставлять кету на судно не в рамах, а в металлическом плашкоуте. Услыхав это, бригадир чуть не свалился с нар.
Конечно, таскать рыбу по одной раме долго и муторно. Тянуть за собой, скажем, сразу по три-четыре не под силу. На рыббазу еще куда ни шло, там течение слабое.
— Плашкоут же надо подводить вплотную к неводу. Как же — ты такую махину втиснешь между оттяжками? — полюбопытствовал, однако, Шелегеда.
— Слушай, дорогой, я подсчитал — как раз! Зато понимаешь какая выгода? В один плашкоут войдет по меньшей мере рам пять-шесть. Сколько вы время сэкономите, понимаешь? Давай карандаш, прибросим…
— Сколько весит эта твоя махина? — поинтересовался Шелегеда и часто-часто заморгал — признак подступающей злости.
— Да дело не в этом, дорогой. Ну, пусть десять-двадцать тонн. Какая разница? Надо только с умом завести плашкоут к неводу.
— Представляешь, что будет, если это корыто своим ходом попрет в невод? Да если еще ветерок, волна…
— Представляю, представляю, — вздохнул Чаквария. Он надолго умолк. — Хорошо! — Инженер азартно сверкнул белками глаз и хлопнул по столу. — Хорошо! Я сам заведу. Один! На свою ответственность. Идет?
Шелегеда усмехнулся, но приятно удивился рисковому характеру Николая Захаровича.
— Ну тогда…
Николай Захарович Чаквария
В первом письме с Чукотки Чаквария неосторожно обмолвился родителям о том, что здесь совсем нет деревьев. Природа по-своему красива и величественна, прекрасная охота и рыбалка, а вот деревьев нет. С тех пор каждое отцовское послание заканчивалось примерно одинаково: «Не пойму, сын, как можно жить человеку на земле, которая не может вскормить даже дерево?»
В свой первый длинный северный отпуск Чаквария, тогда еще совсем молодой человек, прилетел на «персональном» вертолете, до отказа забитом детскими оцинкованными ванночками. Их он скупил в областном центре, там же на свои деньги заказал вертолет.
— Вах! Вах! — воскликнули горцы. — Где же твои дети, Николо?
— Дети потом. Горцы! — торжественно вскричал он. — Теперь у вас будут новые железные крыши!
С «материком» это крошечное селение связывала узкая опасная тропа, пробитая не одним поколением горцев у самой кромки скалистых головокружительных обрывов. Все необходимое доставлялось по воздуху, но вот кровельное железо и оконное стекло было здесь испокон веков большим дефицитом.
Давно уже горцы спустились в долину, где вырос просторный современный поселок, давно разрушились стены саклей, а крыши съела ржавчина, но, говорят, до сих пор горцы называют Чакварию «железным человеком».
В тот день отец Чакварии не на шутку испугался: «Ты с ума сошел, сынок! Откуда такие деньги?» Сын ответил тихо, но так, чтобы слышали все: «Отец, Север — это край сильных и богатых людей!»
С самого детства в душе Чакварии жила заветная мечта стать моряком. Лишь в самые ясные дни с вершины Сторожевой башни можно было разглядеть море. Воображение рисовало скользящие парусники, плоские песчаные пляжи, таинственные гроты. Оттуда исходил запах далеких стран. Такое близкое и такое далекое море! Даже почтенным старикам, прожившим долгую жизнь, не каждому приходилось вблизи видеть море. Людям гор оно было ни к чему. Но Николай Чаквария вырос в иной век, раздвинулись границы аула, и через сердца юношей стали прокатываться волны больших событий. Возвращались из армии парни, приезжали на каникулы шумные и слегка высокомерные студенты, с почтительным любопытством заглядывали вездесущие туристы… Языки рассказывали, уши слушали, а мысль рисовала неясные акварели далеких земель и городов.