Деньги за путину

Каждому члену бригады, за исключением бригадира и капитана катера, приходилось раз или дважды в неделю дежурить ночью у невода, охраняя его от бочек, коряг, бревен. Сидеть всю ночь на берегу никому не хотелось, поэтому все с особой тщательностью следили за очередностью, если удавалось — отлынивали.

Кроме того, в обязанность дежурного входило: убрать и помыть посуду, наколоть дров, принести воды, следить за чистотой в палатке.

Савелию нравились ночные дежурства. Он обычно забирался в капитанскую рубку катера «Товарищ». Под сиденье приспособил ящик, с боков навесил куски брезента. Часов в двенадцать на фоне еще светлой полоски неба возникала маленькая фигурка. Надо было идти будить Омельчука. Омельчук в этих случаях просыпался мгновенно и выскакивал из палатки встречать свою блондинку. Потом в сторонке, у самой воды вспыхивал костерок, и всю ночь Савелий видел их силуэты. Ни разу не заметил он, чтобы они целовались. Но это их дело. Просто две фигуры у костра всегда настраивают на философский лад. Савелий в эти минуты вспоминал школу и первую девушку Лилю, свой дом и отца, мысленно путешествовал, мечтал.

За ночь он пару раз подплывал на лодке к неводу, проверял упругость оттяжек, выбирал крупные ветки, коряги.

Савелий следил и за пляшущим невдалеке от невода клинообразным силуэтом кунгаса. Чтобы, не дай бог, не сорвало его с якоря. А также не опускал глаз со Славкиного катера и четырех рам по обеим сторонам невода. Они тоже на якорях.

Но средоточием всех бед для Савелия была лодка, тяжеленная, будто танк. На сушу выволакивать этот «утюг» после каждой переборки невода представлялось делом страшно трудоемким, и потому соорудили плавучий блок, зацепили его за якорь. Подтягивали лодку на тонком капроновом шнуре. Все ничего, если бы не два обстоятельства: штормовая волна и отливы. В большой ветер лодку захлестывало, и Савелий оперативно подтягивал ее к берегу. Но тут начинался отлив, и «утюг» оседал на гальку. Хорошо, если приливная волна не накидала в лодку песок — тогда и целой бригадой не сразу управишься. В таком случае над Савелием изгалялись все. И правильно — не спи! Савелий сколько раз дежурил — столько раз надрывал собственные жилы с этой трижды проклятой посудиной.

Казалось, можно вздремнуть несколько минут: штиль, покой, ни ветерка тебе, ни волны. А откроешь глаза — «утюг» или скрылся в волнах, или вылез носом на берег. Эту особенность Савельиных дежурств усекла скоро вся бригада и со страхом ждала дня, когда подходила его вахта.

— Пусть Савелий сделает отчисления в нашу пользу, — ораторствовал каждый раз Витек. — Буду жаловаться в профсоюз. — Но все же первым сползал со склона, чтобы помочь сдвинуть или перевернуть лодку.

Наконец, Савелий должен был решить, когда начинать переборку.

Шелегеда тоже не дремал. Его спящий мозг каким-то неведомым путем улавливал момент, когда дежурный засыпал крепко и основательно. (Все, кроме Савелия, предпочитали коротать ночь в палатке, за кружкой чая, удобно пристроившись возле окна.) Но и дежурные приспособились к этой особенности Шелегеды. Когда бригадир вдруг просыпался и громко произносил: «Э-э! Пингвин Воронович! Не спать!», — Пингвин Воронович, то есть Витек, мгновенно произносил бодрым и недовольным голосом: «Чего? Я и не думал спать». Надо умело отозваться: ворчливо, будто ты не то что не спишь, а вообще уже много лет страдаешь хронической бессонницей. Тот же Витек натренировался так, что откликался на замечания бригадира во сне. Это сбивало с толку Шелегеду, и он вновь откидывался на подушку. Однако в неспокойные ночи бригадир для верности заводил с дежурным разговор на отвлеченные темы. Приходилось просыпаться.

Накануне Дня рыбака с Савелием коротал ночь на «Товарище» старик Нноко, который действительно страдал бессонницей — во всяком случае редко кто видел его спящим. Они мирно покуривали, поглядывая на белеющую цепочку поплавков.

Савелий вторым ухом всегда прислушивался к нутру катера. Иногда там, в трюме, что-то булькало, легонько пошлепывало и даже вздыхало. Не выдержав, он однажды взял фонарь, свесился в трюм и долго глядел на переливающуюся маслянистую воду. Она резко пахла ржавчиной и прелыми водорослями. Всякие звуки прекращались. Лишь однажды ему почудилось, будто кто-то глянул на него со дна большим размытым глазом, а потом скользнул тенью в дальний угол к корме. Днем Савелий взял сачок и полез на катер. Озадаченные рыбаки вначале сдвинули брови, проникнувшись таинственностью рассказа. Но потом махнули рукой — Савелия они считали с легким приветом: то ему кто-то ночью руку пожимает, теперь вот чудище с размытым глазом…

Нноко тяжело вздохнул:

— Э-э-х! Савелий-Савелий… Смотри. — Он протянул пальцы к глазам Савелия. — Смотри, ногти перестали расти. Давно не растут. Значит, скоро, — он показал на потолок, — туда, к верхним людям.

— Нноко! — шепотом заговорил Савелий. — Подожди со своими ногтями. Слышишь? — Нноко умолк и завертел лысой головой.

Снизу опять явно раздались приглушенные звуки, напоминающие лопнувшие водяные пузыри. — Савелий даже почувствовал, как колыхнулась внутри трюма вода — плеснула через край иллюминатора.

— Слышишь, Нноко?

— Капитан пришел, — невозмутимо ответил старик и сунул в рот мундштук.

— Чей капитан?

— Катера. — Нноко постучал костяшками пальцев по металлической переборке. — Николай-Николай его звали. Белый, высокий. Утонул. Давно было, очень…

— У вас работал, в колхозе?

— И-и[3], таскал плашкоут туда-сюда, когда навигация. Шторм был…

— А зачем он поплыл в шторм? Переждал бы.

— Нельзя. Лодка далеко в море тонула. Пограничники увидали. Он пошел спасать. Там человек был.

— Спас?

— Спас.

— А сам утонул?

— Это в другой раз.

— В какой же?

— Еще вез ребятишек с верховий реки. В школу.

— Ну? — нетерпеливо воскликнул Савелий.

— Большой шторм был.

— Все утонули? — воскликнул Савелий.

— Зачем утонули? Живые. Вон Анимподист там был.

— Так что с ним случилось?

— А-а, маленько дурной башка был. Зимой долбил лед, потом нырял туда. Нырнул и не вынырнул. Так. — Старик задумчиво смотрел на море. — Маленько дурной, а капитан хороший.

— Да как это нырнул? Он что, того, что ли, был?

— Того, того… — согласно закивал старик.

— Ну, знаете… — Савелий заерзал, нервничая и вертя головой во все стороны, словно собираясь кого-то увидеть, кто бы подтвердил, что все это какая-то глупость, чушь несусветная. — Ну, знаете…

— Знаю, однако, знаю, — твердил свое Нноко. — Маленько башка дурная. Моржом, говорят, хотел стать.

— А-а, так бы и сказал. Я тоже «моржом» был. Ну, а люди где были? Он прятался, что ли?

— Зачем прятаться? Народ вокруг всегда много. Глядели.

— Почему же не спасли?

— Нырнул и…

— И не вынырнул. Это я слышал. — Савелий представил медленно скользящее тело подо льдом и зябко поежился.

— Думаю, — продолжал старик, — капитан вернулся к моржам. Первые чукчи моржами были.

— Души моряков превращаются в чаек, — возразил Савелий.

— Не знал, — удивился Нноко. Он глянул на реку, вскрикнул: — Какомэй! Кунгас!

Кунгас исчез. Там, где он должен был находиться, темнела лишь длинная черная тень. У Савелия похолодело в груди — неужели сорвало?

Он бросился вдоль берега, чтобы получше разглядеть. Кунгаса вообще нигде не было.

Савелий лихорадочно вертел головой, прищуривался, тер очки. Да где же он? Не мог же утонуть, ведь деревянный… Он поднял отвороты сапог и бездумно пошел в воду, пока не почувствовал ступнями мокрый холод. Нноко медленно карабкался наверх. Всхлипнув, Савелий бросился назад, чуть не сбил старика, ворвался в палатку, но не закричал, а тихо и виновато произнес:

— Ребята, кунгас куда-то пропал.

Шелегеда, Антонишин и Корецкий мгновенно сели на нарах и уставились на Савелия. Заворочались остальные.

3

Да (Чук.).