Колиивщина

О принудительном сбыте водки свидетельствует запись 1765-го года в инвентарной книге Богуславского староства: «Производство надзвычайного давления на подданных привело к тому, что много их в прошлые годы убежало». В инвентарной книге Каневского староства арендаторы, которые принуждали «крестьян покупать в корчмах водку в таком размере, что дальше не могли крестьяне терпеть», что приводило к бунту крестьян. Принудительный сбыт водки и «арендаторские экзекуции» детально описал шляхтич Ф. Макульский. Когда корчмарь получал убытки или своевременно не мог получить долг, тогда по просьбе администрации в село приезжала комиссия за счет «впертых» селян до тех пор, пока не был получен долг. Когда должники продолжали «упираться», то у них отбирали зерно, одежду, скотину. При этом «нещасных крестьян избивали нагайкой и просто выдирали у них изо рта кусок хлеба».

II

Что касается евреев в Польше, то они были свободные, имели свою управу и даже несколько домогались своего представительства во власти. Евреи имели большое влияние, но они не имели гражданских и политических прав. Во властных документах евреев называли «неверными» или «старозаконными», они не занимали никаких властных постов, их даже не брали в армию. Много евреев было грамотными, поэтому они работали писарями или нотариусами, занимались мануфактурой и торговлей. Большинство поляков недолюбливали евреев по религиозным причинам, а также видели в них конкурентов в бизнесе. Своего рода «еврейская торговая мафия» контролировала цены на зерно и сахар, занималась перепродажей скотины, в том числе и краденой. Евреям забрасывали контрабанду и подделку векселей, фальшивых денег и поставляли разбавленную водой водку в их арендованные корчмы. Евреи-арендаторы были особенно ненавидимы крестьянами, так как именно евреям отдавали в аренду шинки.

III

Крестьяне в Польше составляли 80 % от всего населения, но, тем не менее, были лишены каких-либо политических и гражданских прав. Пан имел право распоряжаться жизнью своих холопов. Даже изданный в 1768-ом году закон, который запрещал панам самовольно наказывать своих подданных насмерть, не изменил ситуацию на лучшее, так как холоп не мог жаловаться на пана. Если пан забивал холопа нагайками, то на него мог пожаловаться другой пан или шляхтич-эконом. Но польская история не знает таких случаев, чтобы в актах польских судов того времени значился какой-нибудь пан, защитивший обиженного холопа против другого пана, собственника холопа.

Таким образом, угнетение большей части населения Польши требовало своего разрешения, которое, как правило, проявляется в борьбе за свои гражданские права.

IV

При почтовой дороге из Богуслава в Лысянку, в лесистой и плодороднейшей части Брацлавского уезда, расположено местечко Медвин Богуславского староства.

Местечко расположено на 12-ти небольших ярах и долине, находящейся в центре их, покрытых отличными садами и огородами. Из почти каждого яра вытекало по небольшому ручейку, которые соединялись в один, составляющий два порядочных пруда и вершину речки Хоробры.

В 1768-ом году в местечке насчитывалось около 200 дворов, населенных крестьянами. Евреев в местечке совсем не было.

Медвин в то время считался пригородом Богуслава и от последнего города зависел в своих хозяйственных делах.

Медвин в 1620-ом году получил Магдебурское право за королевскими привилегиями. По королевским привилегиям 1620-го и 1655-го годов Медвин считался вольным городом, пользовался на дедичном праве своими землями, избирал для себя старост и судей.

После Прутского мира 1711-го года польская власть отняла право городка на самоуправление, у жителей было отнято право выбирать себе старост. Назначенные от короля старосты начали притеснять жителей податями и работами и городские земли стали называть своими, отняли в свою пользу питейные доходы, заставляли вольных жителей сторожить у дворов старостинских и питейных, или собирали на это деньги, требовали мещан в услугу дворовую, силой забирали продукты и птицу и отягощали накладами разного рода.

За люстрацией 1763-го года 157 медвинских дворов платили богуславскому старосте чинш, житний осип, ставковое, поколесное и другие подати. Только 4 не закрепощенных из 5 слободских дворов были освобождены от повинностей.

V

Уже вторую неделю в Медвине на панских токах молотили озимые. Глухо, словно пищальные выстрелы, стучали цепи. Сквозь огромные раскрытые настежь ворота риг валила густая пыль. Как будто пожар поднялся над двором.

Федор Василенко в новой панской риге, только этим летом построенной в паре со своим соседом Юхимом Петренко молотили озимые. Петренко был уже пожилой человек, небольшого роста, сухощавый, с глубоким шрамом от раны, полученной когда-то, морщиной между бровями.

На высоком лбу Петренко густо выступал пот, катился по щекам, по носу, капельки его дрожали на реденьких, чуть посеребренных сединой усах. Петренко бессильно махал цепом.

– Ты бы, дядько Юхим, отдохнул, – сказал Федор, подгребая вымолоченный сноп, – а я один немножко помолочу.

– Да я словно бы и не устал, только поясницу чего-то ломит…

Федор отвернулся в сторону, выплюнул едкую пыль и бросил на ток тяжелый, туго перевязанный сноп.

– Где там не устал! Вторую копну кончаем сегодня.

Петренко вытряхнул остья из бороды, подмостил куль и опустился на него. А Федор, примяв ногой сноп, и поплевав на ладони, взял в руки цеп.

– Хлопцы говорили, эконом обещал за месяц перед Рождеством убавить на день панщину. Вместо 3-х дней будет 2 дня в неделю.

– Как бы ни так! Он, если б только было можно, добавил бы еще один. Когда перешел я на панщину, то работали только 96 дней в году, а сейчас уже 144 дня в год. И чего не придумывали иродовы сыны! Ты ж сосчитай, кроме панщины: обжинки, – стал загибать на руках пальцы Петренко, – закосы, обкосы, дорожное. За грибы и ягоды из лесу по два дня накинул. Боюсь, Федор, не протяну я долго… Взгляну на тебя – зависть берет: молодой, здоровый, а паче всего – не вечный крепостной. Отбудешь срок – снова вольный.

– Слышал я, будто у тебя земля была. Чего ж ты пошел к пану? – переспросил Юхима Федор.

– Из-за нее ж и пошел. Заложил землю, заплатить в срок не смог, а управляющий закладную на нее заставил дать. И уже не выкарабкался. – Петренко поднялся, взял цеп.

– Отбыть бы мне срок. Больше никогда не продамся в панщину. Соберу немного денег, земли куплю, – мечтательно заговорил Федор.

– Так когда-то и я думал. На землю с трудом собрал, а вот не удержался на земле.

– Я зубами в землю вцеплюсь, мне бы десятинки три для начала. Денег немного есть, да еще приработаю. Вот только на хату выделить придется, – дрожащим голосом поведал о своей заветной мечте Федор.

Петренко потряс сноп, скрутил перевязь.

– Зачем тебе новая хата, разве эта совсем падает?

– Надо, – замямлил Федор. – Может, жениться буду.

– Думаешь, мельник отдаст за тебя Галю?

– Отдаст, наверняка отдаст. Писарь обещал помочь, с мельником переговорит.

– Поменьше веры ты ему давай. Нужен ты ему, как архиерею хвост.

– Я ему верю. У него все, как у простых людей.

– Все, да не все. Он, правда, тоже борщ ест, но только ест-то он его серебряной ложкой.

– Разве среди богатых добрых людей нет?

– Бывают… что и муха чихает. Ты думаешь, он благодетель, если тебе работу дает?

– Он мне за это деньги платит, и потом меня никто не хочет брать на подельщину.

– У тебя силы за десятерых, а он… – Петренко замолчал, так как заметил, что сам управляющий имениями пришел на ригу.

Цепи на току загудели еще быстрее. Управляющий с приказчиком обходил кучи обмолоченных снопов, разговаривал с молотильщиками, что-то поспешно записывал на ходу, иногда останавливался, щупал руками делянку.

– Чего они роются так долго возле деда Тихона? – прошептал Федор, нападая цепом по краям колосков.