Страница 1 из 4
Рэйчел Кейн
Гадюка и фермер
Перевод осуществлен:
Переводчик: Линара Аглиулина
Специально для morganvillevamp.ucoz.ru и vk.com/morganville_vampires
***
Знаете, я убил своего учителя. Того, кто превратил меня в вампира. Того, кто научил меня алхимии, ремеслу и пьянящему соблазну науки. Я убил его по веским причинам, но все же. Справедливое убийство — все равно убийство, и если бы меня поймали, меня бы повесили. Это было бы забавно, так как вампиры не реагируют на это, но, конечно, проиграли бы обезглавливанию. Как правило, эффективному.
Конечно, меня не поймали. Ну, нет, поймали… Но я как всегда забегаю вперед. Мой мозг не линеарный. Это петли, завихрения и изгибы, какие мозги и есть. Я никогда не понимал концепцию прямой линии мышления. Как может что-то столь сложное и запутанное, как мозг, следовать таким ограничениям?
Я отвлекся.
По моим подсчетам мне было двадцать пять лет, когда мой учитель превратил меня в вампира. Он сделал это по вполне практичным причинам, была зима, мы были заперты в занесенном снегом замке далеко от любого города, а запасы еды подверглись нападению грызунов. Я мог есть крысиное мясо, но как постоянный рацион оно все равно не шло. Он принял полностью научное решение, что я переживу долгую зиму лучше, если мне будет требоваться только немного крови. Он мог продержаться без питья несколько месяцев. Мне были необходимы один или два куска крысы в день, а так было проще и удобнее, чем убийство, снятие шкур, разделка и приготовление бедных созданий, и как только прошел шок, что теперь я вне досягаемости смерти, я обнаружил, что изменения довольно успокоительные. Сломанные залы замка были ледяными, и как человек я постоянно мерз. Я обнаружил, что ночью небо пылает светом, ослепительное шоу призрачных звезд, которое я никогда не видел глазами смертного.
Я научился избегать дневного света после того, как мои первые бездумные попытки привели к болезненным ожогам. Мой учитель никогда бы не потрудился рассказать мне правила. По его мнению я научусь методом проб и ошибок, на практике, которая является научно обоснованной, даже если наука в то время была на ранней стадии развития.
Мы были в Шотландии, выживающие, но явно не процветающие, и теперь, когда меня сделали вампиром, все было совсем иначе.
— Мирнин, — мой учитель сказал мне однажды вечером, когда мы подготовили новую смесь элементов — он всегда был в поисках Философского камня, чтобы превратить одну вещь в другую. — Я хочу, чтобы ты покинул меня завтра и поехал в город.
— Один? — спросил я его. Я почувствовал возбуждение, а затем оно было изгнано роем беспокойства. — Зачем?
— Я послал за кое-кем, чтобы она приехала сюда и ассистировала нам, — ответил он. — Она одаренный алхимик. Ты заплатишь ей и привезешь сюда.
— Где она остановится? — огляделся я. В лаборатории не было места для постели женщины; она была грязной и полна токсичных паров.
— Наверху, — сказал он мне неопределенно. Он был полностью занят медленным, точным перемешиванием смеси. Она становилась едва светящимся серебром. — Я хочу, чтобы ты выдвинулся немедленно.
— Как зовут леди, сэр?
— Сорча О’Лоинсич. — Я с трудом понял имя, оно проскочило так быстро. Ирландское, обратил внимание я. — Сегодня вечером она будет ждать в конюшне. Привези ее сюда.
К этому времени я был с моим учителем на протяжении многих лет; я был отдан к нему на учение будучи чуть старше ребенка слишком отчаянной матерью, чтобы содержать меня с двумя другими детьми, которых нужно прокормить, что плата за мою учебу — простыми словами цена покупки — облегчила тяжбу выбора. Сестры. Я с трудом помню их. Я лучше помнил мать, хотя она никогда не уделяла мне много любви.
Я был точной копией отца, который был моим несчастьем, он умер безумным и одиноким, изгнанным и скованным в далекой лачуге. Она ничего не видела, кроме него и его недуга, когда смотрела на меня.
Еще до того я начал ощущать на себе последствия болезни моего отца. Сейчас все стремительно движется… всплески внезапной энергии и энтузиазма, интенсивной радости, что заставило меня понять, что я мог сделать что-нибудь, что угодно, если бы только было время. Затем холодная, безобразная печаль, заставляющая меня свернуться в углу, голову седеть, а мою жизнь стать бессмысленной. Я думал, это принесло с собой проклятие вампира, но мой учитель хладнокровно сообщил мне, что что бы со мной ни было, оно не имеет ничего общего с превращением в существо крови.
Оно было связано с моим отцом, которого я бы пережил на много лет и должен был научиться не быть похожим.
В данный момент мое настроение ярко и резко поднималось, и поэтому, когда я через час отправился в город, я делал это с большим энтузиазмом. Учитель позволил взять его боевого коня, массивного серого создания, который относился к глубокому снегу, как к летней траве. Я укутался в накидку, на лице шарф, на руках перчатки, ни один квадрат бледной кожи не подвергается воздействию горящего гнева солнца. Неудобно, но это необходимо в моем очень молодом возрасте. Вампиры стали более устойчивы к дневному свету, но потребовались десятилетия. Столетия. Для некоторых этого никогда и не происходило.
Ушло два долгих часа, чтобы доехать до ближайшего признака цивилизации, но я не имел в виду поездку. Мир пах на удивление свежим после зловония алхимической лаборатории, и я обнаружил, что у холода и снега есть свой запах: острый и почти сладкий.
Я все еще мог видеть призраков звезд над головой, когда осмеливался взглянуть вверх. Солнце уничтожило те, что были близко к его свечению, но около горизонта далекие огни все еще горели, как обещание грядущей ночи.
К тому времени я обнаружил, что уже стемнело, и никто не осмеливался выйти на улицы — одни из-за холода, некоторые из-за таких существ, как я. Но я не был голоден, хотя человеческая кровь пахла соблазнительно прекрасно. Я уже выпил три крысы.
Я нашел ожидавшую женщину около костра недалеко от конюшни. Внутри было теплее, я мог видеть исходящие оттуда волны тепла, но казалось, ей и так достаточно удобно. Она держала нагретый камень обеими руками в перчатках, чтобы предотвратить обморожение, и сидела как можно ближе к огню, при этом не поджигая складки ее юбки.
Она вскочила на ноги, когда я появился в поле зрения, я размотал шарф и позволил свету от костра показать мои черты лица. Думаю, у меня не такая уж отталкивающая внешность. Но ее глаза задержались на мне настороженно, и я услышал, как ее пульс забился быстрее.
— Сорча О’Лоинсич, — поприветствовал я. — Меня зовут Мирнин. Меня послали за вами.
— Вы валлиец, — сказала она. — Не шотландец.
— Вы правы. У вас хороший слух.
— Чтобы услышать ваш акцент, не нужно быть экспертом. — Я не мог разглядеть ее обвернутое тканью лицо, но это не имело значения. — Должно быть, вы его подмастерье.
— Выпала честь.
— Тогда ведите.
Мы оба говорили на гэльском языке, но она была права: ее акцент был гораздо элегантней, чем мой. Валлийский совсем другой язык. Я освоил грубый английский и делал некоторые успехи во французском, но мой учитель требовал выучить немецкий и гэльский, как и латынь. Это языки науки, сказал он мне. Он требовал от меня читать на греческом, но не говорить на нем. Его не беспокоило произношение.
Мне очень понравился ее голос.
У нее не было своей лошади, что заставило меня задаться вопросом, как она добралась до этой деревни, но помог ей сесть за моей спиной, из-за чего я ощущал ее тепло. Так приятно в такой холод. Я сомневаюсь, что она чувствовала то же самое, когда отодвинулась от меня подальше.
— Я уважаю вашу добродетель, — сказал ей я; я считал эту фразу изящной, но она вызвала у нее горький смешок.
— Я не боюсь вас, — поведала она мне. — Я презираю вас. И ваш вид.