Страница 62 из 92
Так высказанное старым учителем и не раз передуманное его учеником замкнулось на их общем деле — школе.
Вошел Турин:
— Миша, Таня пришла…
— Пожалуйста, попроси…
Таня вошла, бочком села на краешек стула.
— Таня, — начал Степанов, — я думаю, что ты меня поймешь правильно… — и увидел, как насторожилась, широко открыла глаза девушка. — Я договорился, что буду жить в школе.
— На Бережке? — радостно вырвалось у Тани.
— Да… С неделю я еще проваляюсь, и мне нужно будет приносить обеды и завтраки… Или хотя бы одни обеды. Ты можешь это взять на себя?
— Конечно… И завтраки буду носить, и ужины, — охотно согласилась девушка. — А когда я на дежурстве буду, девчата помогут. Я договорюсь…
— Спасибо, Таня. Через неделю, даже дней через пять, думаю, я кончу с этой иждивенческой жизнью.
Степанов стал ее расспрашивать, как живут переселенцы, что в городе, что на Бережке?..
Таня рассказала, что в свободное от дежурств и забот по дому время девушки ходят по землянкам, сарайчикам и читают газеты. Но им задают столько вопросов и порой такие сложные, что они подчас не в состоянии все политически верно объяснить. Не поможет ли он им?
— Пожалуйста… — откликнулся Степанов, — вот поправлюсь…
Боясь вызвать недовольство Турина — опять скажет, клуб в райкоме, — Степанов не стал задерживать Таню, постарался отпустить ее поскорее.
Едва девушка ушла, Турин стал в дверях.
— Миша, не нужно тебе так спешно переезжать и не нужно было просить Таню ни о чем.
— Подожди, подожди… — заволновался Степанов. — Я и мои посетители действительно мешаем здесь! Как же быть?
— Получишь койку в общежитии, в бараке.
— Когда?
— Когда закончат его. Через две недели, месяц…
— Ого! А почему не нужно было просить Таню?
— Потому что ты… — Турин затруднялся в выборе слов и сердился.
— Ну, ну! — поторопил его Миша. — Не стесняйся…
— Потому что ты в облаках витаешь, — решился Турин. — Или что-то вроде этого…
— Ты мне лучше уж все объясни…
— Конечно, это чепуха, и не стал бы я никогда говорить, да ты, я вижу, сам об этом никогда не подумаешь…
— О чем?
— Со стороны это может выглядеть не так уж прилично…
— С какой «стороны»? — Степанов начал нервничать, и Турин уже жалел, что затеял разговор, хотя и откладывать его было совершенно, по его мнению, невозможно.
— Я-то знаю, что это вздор. А другие вздором не считают: «Что-то зачастила к нему Таня… Неспроста это…»
— Иван, ты все это всерьез? — Слова Турина казались Степанову чудовищно нелепыми…
— А почему не могут подумать? Что у нас, мужчины перестали быть мужчинами, а женщины — женщинами? — Турин махнул рукой.
— Вот уж какие опасения мне бы не пришли в голову… — раздумывая, проговорил Степанов.
— Тебе многое, Миша, не приходит в голову… — продолжал Турин назидательно.
— Что именно?
— Говорили мы с тобой… Ты — актив, и с местными тебе надо соблюдать дистанцию… Иначе погрязнешь!.. — сказал Турин главное, но, памятуя, что друг все-таки болен, успокоил: — Насчет Тани тебе никто ничего не скажет. Можешь быть совершенно спокоен. Подумать, быть может, подумают, но не скажут…
— Утешил: могу быть подлецом — вслух никто не упрекнет? Давай помолчим, Иван… — Степанов раздраженно схватил голову руками.
Турин хотел что-то ответить, но в окно постучали, и он пошел отпирать дверь.
Степанову сейчас не хотелось ни о чем думать, ни тем более с кем-либо спорить, что-то отстаивать, что-то ниспровергать. Устал… Отключившись от всего, он не сразу понял, что мужчина, впущенный Туриным, спрашивал его.
— Михаил Николаевич? Здесь…
— Волнуемся мы там… Как он?
Турин сказал, что Степанову лучше, скоро подымется, но беспокоить его не надо.
— Да, да, конечно… — почтительным шепотом проговорил вошедший. — Привет ему… Пусть поскорей поправляется…
— Востряков! — узнал Степанов и от неожиданной для самого себя радости почти закричал: — Артем!
Востряков, как был в шапке, с узелком и палкой в руках, толкнул дверь и как-то неловко вошел в маленькую комнатку.
— Друг ты мой! — бросился он к Степанову. — Эх, елки-палки! Поехали бы сейчас к нам! — восклицал он. — А ты вон как…
— Куда ж мне ехать, Востряков… Что у вас в Костерине? Как живешь?
Турин, поняв, что поработать уже не удастся, пошел к Прохорову. Все равно собирался завтра побывать у него.
Востряков опустил узелок на пол, снял шапку, шинель и, повесив ее на стул, сел. Причесав рукой лохматые волосы, подался к Степанову:
— Ты знаешь, что я тебе скажу. А народ в Костерине как и везде. Да, да! — подтвердил он поспешно, словно боялся возражений. — Конечно, есть обиженные, но в основном-то народ серьезный и добрый… А я, Степанов, лапоть!.. Ну ладно, — кончил он с этим и спросил, понизив голос: — Скажи, тут пропустить по рюмке можно? Секретарь-то небось свой?
— Эх, Востряков, — с сожалением вздохнул Степанов. — Тут же — райком! Понимаешь?
— Райком, Степанов, там, — Востряков указал большим пальцем на дверь в соседнюю комнату, — а здесь — жилье… А человек, он того… и чай пьет, и еще кое-что… Не возражаешь? — Востряков уже взялся за узелок.
Степанову так не хотелось огорчать товарища!
— Не возражаю… Но мне-то, понимаешь, нельзя ни капли…
Востряков озадаченно посмотрел на Степанова. Об этом он как-то не подумал.
— Ни капли… Понимаю… Ладно, ты мысленно…
Востряков развязал узелок и положил на другой стул кусок ветчины, от запаха которой Степанову сразу захотелось есть, хотя он был, казалось, сыт; положил большие, похожие на поросят, соленые огурцы, хлеб, достал из-за пазухи поллитровку мутной самогонки. Степанов ел, Востряков выпил и закусил, и было видно, что ему очень хочется побыть со Степановым как можно дольше, посидеть в уюте, поговорить.
— Скажи мне, Степанов, вот что… Война через год кончится, лет через десяток все восстановим, кроме поломанных судеб, еще через десяток — построим полный социализм… Может, к тому времени мы, побитые и дырявые, семь раз помрем… Так вот: вспомянут нас или нет? Ну, не то что там особо как, парадно, а просто, по-человечески? Выйдут, допустим, на Волгу, глотнут свежего воздуха, посмотрят на ширь и сообразят: Волга-то осталась Волгой! Русской матерью-рекой. А почему? Да потому, что были в том строю на переднем крае миллионы, а среди них — Степанов Михаил и Востряков Артем… А?
Простецкое, круглое лицо Вострякова в оспинках сейчас было красиво своей одухотворенностью. Так пахари, как бы ни был тяжек труд, плотники, как бы ни выматывали их топор и пила, в какой-то момент оглядывались на дело рук своих и, если оставались довольны сделанным, прояснялись в лице…
— Или вот, Степанов, — продолжал Востряков, — живешь и знаешь: есть Москва! В голове не укладывается: могло ведь и не быть! А есть. Стоит! А почему? Были на переднем крае миллионы, и среди них — мы с тобой. Неужели не вспомнят, а? Скажи, Степанов!
— По-моему, ты сам ответил на свой вопрос…
— Как это?
— «Были в том строю миллионы…» Так и запомнят все, а поименно нас с тобой — лишь наши дети. Может, внуки еще… А с чего это ты в философию ударился, Артем?
Востряков выдержал солидную паузу и не без важности ответил:
— День рождения у меня.
— Вот как! Сколько же?
— Сорок пять Артему Степановичу Вострякову!
Степанов приподнялся, крепко пожал руку товарищу:
— Поздравляю, Артем! От всего сердца — самые лучшие пожелания!
— Спасибо! А в том, что желаешь мне добра, как никто, не сомневаюсь. Хороший ты человек, Степанов!
— Отличный! — пошутил тот. — Почему же ты в такой день домой не спешишь?
— Дом-то остался, а что в нем? Клава от меня ушла…
Степанов и удивился, и, пожалуй, порадовался этому. Клавдия с ее «красивыми» идеями вряд ли могла принести счастье Вострякову. Но удивило его то, что такая ухватистая по части мужиков и вообще, видимо, оборотистая девица решилась остаться без мужа в деревне, где девок и баб — пруд пруди, а мужиков — раз-два и обчелся.